Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

Или представляется вполне уместным на манер издерганной трамвайной кондукторши времен моего детства истошно заорать на весь белый свет: «Эй ты! Куда прешь? Рай не резиновый!»

Впрочем, если теперь, как мы узнали, рай достижим таким вот удивительным способом и, главное, доступен только в коллективном, а никак не в индивидуальном порядке, то его исторически сложившаяся противоположность, то есть ад, вольготно гуляет по информационному и прочему пространству, где чувствует себя буквально как дома. Его и достигать не надо. Вот он, прямо здесь и прямо сейчас.

Да и этот самый сконструированный причудливым президентским воображением рай такой ли уж прямо рай, если задуматься?

И совсем не известно, что лучше.

Некоторые мучительные и навязчивые сомнения в незыблемости некоторых важных категорий тянутся за нами прямо из блаженного детства.

В моем, например, детстве, в моем, например, дворе, в моей, например, тогдашней картине мира ярко выделялись два существа женского пола.

Одно из них мне не нравилось ужасно. Не нравилось вплоть до ненависти. Вплоть до нервной икоты. Оно называлось «Рая».

Это была крашеная визгливая и необычайно скандальная лахудра, терроризировавшая весь двор. В позиции «руки в боки» стояла она посреди двора и орала так, что к ней никто не мог приблизиться даже на два метра. Никто – ни дети, ни взрослые, ни участковый Тищенко не могли с ней совладать. Она говорила, орала и делала, что хотела.

Вторым женским существом была девочка Ада, моя ровесница, синеглазая и светлокудрая, запомнившаяся мне характерным и очень обаятельным польским «л», звучавшим как «в». «Ну, я пошва», – говорила она, улыбалась и небрежно взмахивала рукой.

Она была моей первой любовью. Когда нам было лет по пять, мы приносили друг другу «подарочки» – букетик из одуванчиков, две карамельки-подушечки, любовно разглаженный квадратик шоколадного «золотца». Она казалась мне ангелом, хотя я, кажется, в то время еще не знал такого слова.

Это я все к чему? А я это к тому, что когда я узнал что-то про рай и про ад и узнал, что первое – это очень хорошо, а второе – очень плохо, все мое существо долго не могло примириться с этим вопиющим диссонансом. С величайшим трудом, кстати, мирится с ним и по сей день. Или не мирится вовсе.

Комары на даче, или Полет валькирий

Когда-то мой приятель придумал некую… теорию не теорию… Ну ладно, пусть будет теория. Он назвал эту теорию «Комары на даче» и излагал ее довольно простую суть таким примерно образом.

«Представь себе, – говорил он, – что прекрасным летним вечером, когда впереди два выходных дня и можно никуда не торопиться, ты вместе со своими родными, друзьями, соседями сидишь на дачной веранде под оранжевым абажуром. Что вы пьете чай или вино, весело разговариваете о разных необременительных предметах, с готовностью смеетесь милым шуткам друг друга, а в раскрытые окна веранды льется пьянящий запах цветущего жасмина. Представил?» – «Ну, представил, да. И что?» – «И как бы ты назвал одним коротким словом вот это все?» – «Ну, не знаю… „Рай“, наверное». – «Совершенно верно! – торжествующе воскликнул мой приятель и продолжил: – Так вот, для того, чтобы мы не соблазнялись кощунственным по сути ощущением, что возможен в принципе рай на земле, нам предпосланы комары. Вот сидишь ты на этой самой веранде, воспаряешь духом, почти летаешь, а тут вдруг рядом с тобой начинает что-то отвратительно, тревожно и назойливо жужжать, а потом приземляться на твоей шее, на руках, на ногах, на голове, на спине. А потом ты начинаешь досадливо хлопать себя по всем местам, почесываться и неизбежно вспоминать, что ты все же здесь, на земле, где рая не бывает».

«Вот для того и комары! Для усмирения гордыни!» – так завершил он краткое изложение своей теории.

Ну хорошо, думаю я, комары на даче – для этого. А в остальных случаях – они для чего? Каково его, комара, метафорическое амплуа в различных наших жизненных ситуациях и умственных построениях?

Вот Далай-лама, например, однажды сказал: «Не надо думать: „Что я могу изменить? Я всего лишь один человек, я маленький“. Комар тоже маленький, но попробуйте уснуть в комнате с комаром».

И правда ведь!

Помню, как однажды я ночевал пару-тройку очень жарких летних ночей в небольшой, но симпатичной гостинице во французском городе Бордо.

В первую же – очень, повторяю, жаркую – ночь в комнате, кроме меня, оказался именно он самый, комар. Он был один, этот комар, но занимал он весьма активную жизненную позицию.

Он вел себя прескверно, как и полагается комару, хоть отечественному, хоть французскому, хоть любому другому.

Он жужжал то там, то сям. И он, конечно же, ничуть не скрывая ни чувств, ни намерений, откровенно жаждал моей крови. Но больше он все же – будем справедливы – глумливо жужжал, чем свирепо кусался. Хотя и кусался тоже.

Я кое-как все же заснул, а во сне меня преследовал по пятам неотвязный мотив. Мотив мощный, патетичный, властно подчинявший своей непреклонной воле. В какой-то момент меня осенило, и я узнал этот мотив. Это был «Полет валькирий».

Утром я, не слишком бодрый, проснулся и поднялся. Вышел из отеля. Выйдя на крыльцо, зачем-то беспокойно обернулся, как будто бы кто-то невидимый и неслышимый окликнул меня по имени. А обернувшись, я обнаружил рядом с входной дверью (странно, что раньше не заметил) небольшую мраморную мемориальную дощечку. А обнаружив ее, я ее, конечно, прочитал. И прочитал я на ней, что в таком-то году в этой самой гостинице останавливался композитор Вагнер. Рихард.

А! Ну тогда конечно! Тогда все понятно! А иначе с какой бы стати пробравшийся в мою гостиничную комнату князь Гвидон стал бы лабать над моим ухом именно «Полет валькирий», а не, скажем, другой, куда более релевантный для него «полет» – из Римского-Корсакова? Да, да, тот самый, который в годы моего детства на всех праздничных концертах звучал в исполнении популярнейшего тогда ансамбля скрипачей Большого театра под управлением, под управлением… Черт, забыл! А, нет, вспомнил! Под управлением Реентовича! Точно – Реентовича!

И хотя тот «полет» не был полетом комара, а был, в общем-то, «Полетом шмеля», это в данном случае не слишком меняет сути дела.

О свойствах страсти

В рассказе Чехова «Учитель словесности» была среди прочих одна героиня, которая «всякий разговор, даже о погоде, непременно сводила на спор. У нее была какая-то страсть – ловить всех на слове, уличать в противоречии, придираться к фразе. Вы начинаете говорить с ней о чем-нибудь, а