Журнал Наш Современник №8 (2001) - Журнал Наш Современник

До скончанья столетних споров

Нам и нынче не добрести.

В перепутьях второго Рима

Заблудились наши мечты.

До свиданья, невозвратимый

Город вечности и суеты.

Кто для меня Балашов? Это и путевка в большую литературу, так как давал рекомендацию в Союз писателей, верил в меня, и, конечно, человек, которого я и воспринимала именно как человека и только уже потом — как мыслителя, политика. Политика дело переменчивое — сегодня такая, завтра другая, а Россия держится прежде всего на любви.

Одиночество. Вилла. Вечер.

Адриатики вечный прибой.

Никатрис золотистые плечи

Не видны на тропинке крутой.

Изгибаясь, несет амфору

С молодым фолермским вином.

Ночью к ней проберется в камору

Молодой пастух Антином.

Он не знает стихов Гомера,

Он в навозе по целым дням.

Никатрис, молодая Венера,

Почему ты не любишь меня?

Почему так победна юность,

Так стремителен времени бег?

Почему, неприметно сутулясь,

Разрушается человек?

Я гляжу на раскрашенный мрамор

В окружении пиний и роз.

Мой устроенный мир из камня,

Что ты мне на закате принес?

Одиночество и отчаянье,

Адриатики злой каприз.

Ты хотя бы взгляни на прощанье,

Я люблю тебя, Никатрис!

Это стихотворение Дмитрий Михайлович посвятил Светлане Чемодановой, участнице Славянского Хода, и еще при жизни разрешил привести его в своем очерке о нем, если я таковой напишу. Мне было интересно, как он, большой писатель, относился к тому, что в такую трудную поездку, как Славянский Ход, отправились путешествовать и мы, женщины.

— Если бы мы поехали с оружием в руках на фронт, то, по-видимому, нужны были бы одни мужчины. А так как мы поехали с совершенно другой миссией, то, стало быть, здесь нужны были женщины. Возникает иная психическая сложность, иное наполнение.

— Дмитрий Михайлович, что для тебя любовь?

— Я в любви всегда был человек невезучий, не умел ухаживать, всегда стеснялся. Кстати говоря, это где-то губительно сказывалось и на моей творческой работе, во всяком случае, мне часто было очень трудно писать любовные сцены... Кроме того, я слишком поздно догадался о нерасторжимости связи сексуальных, любовных чувств человека с творчеством вообще, в широком смысле. А связь эта есть. Причем влюблялся я очень легко, а разлюблял трудно, и это всегда сидело во мне как заноза в сердце, иногда многими годами.

Художественное творчество нерасторжимо с влюбленностью. Это нормально, когда человек творчества влюбляется.

Убийцы Дмитрия Михайловича думали смертью оборвать жизнь русского писателя, навсегда закрыть ему рот, но они просчитались. Этот Голос Правды теперь еще более сильно зазвучит в его исторических романах, многочисленных очерках, в стихах, которые я и хочу хоть с запозданием, но явить миру.

Головой в золотой пыли.

Ты груба и лицом и станом,

Мы таких вот, скрутив арканом,

Из далеких земель вели.

Мы таких, надругавшись досыта

И рубахи напрочь сорвав,

Опрокидывали раскосых

В полевое кипение трав.

Мы вставали грязные, голые,

Закусив губу до крови,

И плескало глазами тяжелыми

Море дикой степной любви.

Что ж ты рожу отворотила?

Уж ни тем ли теперь горда,

Что прошла наша злая сила,

Как швыряли на щит города.

Там, где кони наметом, рысью ли,

Тишина, над хлебами синь,

Измельчали мы или выросли

Из кольчужной брони пустынь.

Вечно блазнит, в веках звеня,

Чтоб Европа летела грязью

Из-под звонких копыт коня.

И любить нас, шальных, неистовых,

До предела лет молодых,

Самый злой и пленительный искус

Непутевой твоей судьбы.

Славянский Ход! В нашем автобусе “Россия” он сидел прямо напротив меня. Когда пришло время обеда и нам раздали сметану, Дмитрий Михайлович, разрывая пакет, ее тут же умудрился пролить себе на рубашку. Беспомощно огляделся и остановил свой взгляд на мне. Затем в Кишиневе я зашла к Виталию Семеновичу узнать время подъема на следующий день и вновь увидела умоляющие глаза Балашова. На этот раз он пролил на свою выходную и исподнюю косоворотки рыбье масло. Я командовала: “Дмитрий Михайлович, ты прямо как ребенок. Стягивай рубаху”. Он послушно снял и, оправдываясь, сказал: “Понимаешь, Надька, я хотел масло скумбрии прямо из банки выпить. Не выбрасывать же такую вкуснятину. Ну, а тут меня кто-то и задел...” Через полчаса я принесла ему косоворотки чистыми и отглаженными. Но если мне приходилось его чистить и обстирывать, то он, в свою очередь, успокаивал меня, когда я получала нагоняи от Виталия Семеновича Маслова. Говорил: “Ты, Надька, не обижайся на старика, ему больше всех достается”. И после того, как он Маслова называл стариком, хотя сам был на семь лет его старше, мне становилось весело и обида проходила. Чувство сострадания, человечности в нем было потрясающее. Ни разу Балашов не пожаловался на неудобства в автобусе. А ведь мы одиннадцать ночей провели в нем. Подберет под себя ноги, свернется калачиком и заснет. А то в таком положении заметки дорожные начнет писать.

Помню, проезжали Румынию. Автобус остановили румынские полицейские, и хотя правил мы не нарушали, им захотелось поживиться. Пока водители выясняли причину остановки, некоторые из нас вышли на воздух поразмять косточки. Стоит Дмитрий Михайлович с седой бородой, в расстегнутом кафтане, косоворотке, сапогах, да еще на фоне надписи “Россия”, — колоритнее фигуры не придумаешь. Подходит к нему с автоматом румынский полицейский, наставляет оружие в грудь и имитирует звук пальбы: “тра-та-та...”, затем, коверкая слова, добавляет для пущей важности: “ Русский стрелять”. Дмитрий Михайлович даже глазом не моргнул, как будто не в его грудь нацелен был автомат румына. Вот какая у человека выдержка была! А ведь никто не давал гарантий, что этот румын не выстрелит. Проезжая через их страну, мы чувствовали, что они настроены к нам, мягко говоря, не милостиво.

В 1999 году я приехала в Новгород и тут же позвонила ему. “Не приму никаких отговорок. Жду, приходи”, — сказал Балашов. И мы с дочерью пошли. Дмитрий Михайлович встретил нас радушно. Выставил на большой деревянный стол, который, кстати, как и многое в доме, сделал своими руками, деревенскую еду: квашеную капусту, картошку, грибки, нарезал огурцов, помидоров, поставил кувшин молока, принес бутыль вина, настоянного на черной смородине, и стал угощать. Бойко орудовал деревянной ложкой, раскладывая в большие тарелки нехитрые угощения. Я с интересом наблюдала за ним. Впервые видела его в домашней обстановке — радостно взъерошенного, в своей неизменной русской косоворотке, с босыми ногами... И возникало ощущение, что попала в одну из сцен его романа. Даже, помнится, сказала Дмитрию Михайловичу, выпивая из деревянного кубка вино: “У тебя, как у Пушкина: здесь русский дух, здесь Русью пахнет!” На что он незамедлительно ответил, что терпеть не может ничего западного в доме. Перекусив с нами, повел показывать свои хоромы. Сокрушался, что Ольга, жена, уехала к матери, а на даче огурцы “так поперли”, что он не успевает их засаливать. И, правда, весь хозяйственный стол был заставлен трехлитровыми банками с огурцами.

О многом мы говорили с Дмитрием Михайловичем. С ним всегда было интересно общаться. Были ли это разговоры о литературе, о любви, о России, или просто о жизни, всегда он рассказывал увлеченно, и в каждом слове сквозила его природная мудрость:

— Вот я заметил, что когда работал на земле, а не в тепличных условиях, когда находился наедине с природой, с Богом, если выкладывался полностью, до конца, Господь мне помогал. Например, косил я сено для коров. Идут облака, цепляются за вершины деревьев, а у меня тонна сена раскидана. Собираю его, мне тяжело, готов уже умереть, но все равно продолжаю сено убирать... Работаю, работаю, работаю, а дождя все нет. Тучи мне уже, как говорится, голову окутывают, и, наконец, когда я кидаю последнюю охапку сена на закалинок, обрушивается ливень. А стоит чуть-чуть разлениться, и будет другое действие. Лукавить с Господом бесполезно. Мы перед ним как хрустальные, мы видны насквозь. И если человек прилагает все свои силы, ему помогает Господь, но только в этом случае. Опять же, и в этом дана свобода воли. Дар, который мы получили и от которого отворачиваться бессмысленно.