Причуды среднего возраста - Франсуа Нурисье

Он вихрем сорвался со стоянки, резко включив фары и осветив четыре недоуменные физиономии. Доставил себе маленькое удовольствие за неимением лучшего. И сразу попал все в те же мягкие объятия ночи. Мои глаза уже не те, что были раньше. Несмотря на ширину шоссе, огни встречных автомобилей, словно раскаленные гвозди, впиваются ему прямо в лоб. Он на секунду прикрывает веки и вдруг отчетливо слышит, как надрывно ревет мотор. Он бросает взгляд на спидометр: сто сорок километров в час. На поворотах его лихая машина слегка заваливается набок, утомленная необходимостью совершать подобные виражи. Он выключил радио. Желание заснуть, только что бывшее подспудным, становится навязчивой идеей, обещанием высшего блаженства. Мне следовало бы остановиться. Нужно найти место для ночлега. Может быть, в Дижоне? Нет, он с тоской думает об этой гостинице с шумным, как на вокзале, холлом, вспоминает усталое лицо портье… Лучше уж в Доли, у Шандиу. Но Доль находится на краю света. Сколько еще до нее? Часа два, не меньше. Столько ему не протянуть. Да и найти комнату в одиннадцать часов вечера — несбыточная мечта или ты решил помечтать? Я остановлюсь в том кафе, которое здесь открыли совсем недавно, чтобы позвонить. Далеко ли еще до него? Он смеется, сидя один в своей машине и думая об этом заведении, которое прозвали «авторестораном», оформленном в зелено-оранжевых тонах, вытянувшемся по горизонтали, затерянном в самой глуши Морвана посреди поля, залитого светом прожекторов, где сразу же представляешь себе, что с четырех сторон этого освещенного безлюдного пространства установлены сторожевые вышки с автоматчиками, следящими за тем, чтобы заключенные не смогли сбежать. Все, что в Америке нравилось ему, здесь вызывает насмешку. Да, именно насмешку, иначе не скажешь. Может быть, виной тому слепое подражание? Может быть, в нем говорит ДУХ ПРЕДКОВ? Перед ним миниатюрный уголок Франции — достойны похвалы все эти усилия и настойчивость по его обустройству — с лентой асфальта, проложенного, надо думать, за бешеные деньги и убегающей вдаль через холмы, с дикостью этой древней земли, которую считают давно истощенной, перенаселенной, тогда как на самом деле это настоящая пустыня и девственные леса, которых никто не касался со времен монахов-клюнийцев, и умирающие деревеньки, через которые никто больше не ездит и где куры разгуливают прямо посреди дороги. Ну и что, что сейчас ночь. Бенуа все это видит, он себе это представляет. Он любит эти полеты фантазии, это чувство единения с окружающей природой. Он таким образом отвлекается, проезжая через темные безлюдные места, через молодую поросль леса, через изрытые кроличьими норами поля, несясь со скоростью сто сорок километров в час по дороге, похожей на шрам в белесых складочках, обсаженной словно причесанными под одну гребенку елочками, двадцатый век, чего только не придумают… Не проваливайся, не позволяй себе провалиться в сон. Он опускает стекло. Проводит рукой по волосам. Встряхивается. Даже принимается что-то громко напевать. Поднимает стекло. Сине-белый указатель обещает ему, что через двадцать километров будет бензозаправка и кафе. Это ерунда: нужно продержаться еще семь или восемь минут, слушая, например, последние известия, потому что сейчас как раз десять часов, или прибавив газу — быстрая езда всегда отгоняет от меня сон. Он пробирается, время от времени подавая сигнал фарами, вдоль нескончаемой вереницы трейлеров с мотающимися туда-сюда прицепами. Справа гул моторов и гигантские колеса. Слева трава и кустарники. Мне ни за что не проехать здесь, глаза слипаются, она еле тащится, эта машина, можно подумать, будто она идет иноходью, главное — правильно ее направить, она должна пройти, здесь две такие пройдут, давай, ну, что ты еле тащишься, прибавь газу, жми! Если бы ты не был сейчас таким ходячим трупом, то поехал бы дальше. Там дальше Доль, Полиньи, милые твоему сердцу горы Юры. Ты и в час ночи был бы свеж, как форель из горного потока. Ты остановился бы у реки и выкурил бы сигаретку под шум воды. Потом была бы дорога, петляющая среди елей, и настоящее ликование, неужели ты все это забыл? А завтра в десять утра — Мари. Ее радостный возглас, когда ты скажешь ей по телефону, что ты уже здесь, всего в десяти километрах от нее. И всюду вокруг тебя будет старая добрая Швейцария с ее твердой валютой, с внушающим доверие говором ее жителей, с внушающими доверие вещами, и тебе захочется петь, ведь все это так соответствует твоим вкусам, вкусам другого времени, тем вкусам, в которые с громом и молнией, словно играючи, вклинилась Мари, подарила тебе свое тело, представь себе, как она бросится к тебе, в тебя, бросится так, что ты сразу же забудешь всю эту сегодняшнюю тягомотину, эти двенадцать часов, вязких, как клей, и тяжелых, как свинец, забудешь розовую туфельку, вымазанную кровью, забудешь свой стыд, свою боязнь жить, забудешь этот сладкий сон, который подкарауливает тебя и являет собой последнюю ловушку, расставленную на тебя той другой жизнью, достойной, солидной жизнью противников Мари, жизнью денег и порядка — порядка? Да, но такого, который вызывает у тебя смятение и горечь. Вы об умении держать данное слово? Но какие нагромождения лжи мы возводим ради этого, к каким прибегаем хитростям и уловкам, как при этом умудряемся не выдать себя, не разрушить иллюзию. Ты все это забудешь, будто выберешься из стоячего болота. Тебя подхватят волны озера по ту сторону гор, под яркими лучами солнца, и ты будешь там рядом с Мари. С «Летней Мари», уже не воительницей из горного Саанена, а Ундиной, Офелией, твоей насмешливой утопленницей, воскресшей и дерзкой Офелией. Ты поставишь все, что у тебя есть, на один-единственный номер и будешь ждать, не испытывая никакого трепета, вердикта судьбы. Ты сметешь любого, кто встанет у тебя на пути, стряхнешь с себя эти лохмотья никчемной нежности, сбросишь омертвевшую кожу угрызений совести. Тебе никогда больше не занять в обществе достойного места. Но разве это волнует тебя? Тебе больше никогда не придется вести жизнь приличного и тоскующего господина. Ты больше не сможешь позволить себе роскошь предаваться прекраснодушным переживаниям. Ты будешь мучиться из-за Мари, сражаться за Мари. Заставишь замолкнуть собственные сомнения. Заставишь других принять ее. Ты одержишь победу на всех фронтах. Твои сыновья примут ее. Город, время, работа — все ее примут. И все это почти у тебя в руках. Нужно только продержаться еще десять часов. Проехать через горы, пережить эту ночь. Что ж, пусть будет так, ты подлый Иаков, а твой ангел самого высшего разбора. Проще всего было бы сражаться с разбойником, с ангелом падшим. Тебе же нужно убить то, что ты так долго любил или делал вид, что любишь. Ты движешься не к небесам, путешественник. И не заря займется в финале твоей битвы. Вернее, заря, но не совсем та. Ты несешься на закат, в сумрак ада, счастливчик! Ты бросаешься в огонь и веселье ада. Ты победишь: честь — это уже не про тебя. Смотри-ка, а ты не заснул. Не закрыл глаза, внимательно следишь за тем, куда едешь: ты приговорен к счастью. Вот это, справа от тебя, этот караван-сарай, выкрашенный в цвета зеленого яблока и мандарина, над которым развеваются рекламные флажки супертоплива, это всего лишь этап на твоем пути к любви. Этап не лучше и не хуже любого другого. Остановись здесь.

На память ему вновь пришла Америка. Или, если не Америка, на которую здесь нет ничего похожего, то, по крайней мере, фантазии на тему о пространстве и времени и уже столько раз изведанное им чувство ностальгии по дороге. Может быть, все было бы гораздо проще, если бы мы всегда были уверены, что у нас за спиной достаточно места для отступления. Америка для Бенуа — это страна, куда при необходимости можно убежать, где можно переезжать из города в город, останавливаясь на ночь в уютном мотеле, где тебя никто не узнает. Он любит эту тишину, изредка нарушаемую грубоватыми репликами, которыми перебрасываются путешественники, слегка охмелевшие от долгой дороги. Они неспешно ехали многие и многие часы по бескрайним просторам, по прерии, которая даже во сне не дает теперь о себе забыть. Многие километры они исколесили по уродливым пригородам, опутанным проводами, ощетинившимся заборами и столбами, помигивающим вывесками мотелей, где даже самые жалкие, облезлые, с номерами по восемь долларов, но обязательно с голубой дырой бассейна манят к себе усталых путешественников зазывной неоновой рекламой в виде переливающейся всеми цветами радуги волны или рыбки. Вот они выбрали тот уровень удобств, который соответствует их амбициям, определив по соблазнительному подмигиванию слова «vacancy», что здесь их ждут свободные номера, и легким поворотом руля направили свою большую послушную машину к правому краю дороги. Машина послушно замерла перед дверьми административного здания. Они вышли из нее танцующей походкой. Перебросились несколькими словами с портье, расплатились, получили ключ. Снова погрузились в зеленый или розовый «бьюик» и тихонько подкатили, вернее, даже проскользнули к одному из домиков, точь-в-точь такому же, в каком ночевали вчера и будут ночевать завтра. Они могут, убив свою память, спастись от нее, припорошенной песком воспоминаний, бегством, похожим на бегство из города, где приключился пожар: все успокаивается и притупляется в уединении комнаты, в которой ласково мурлычет кондиционер. Сейчас они пойдут в полутемный бар, разместившийся в безвкусно оформленном зале без окон, где безразличная ко всему пианистка наигрывает «Хелло, Долли!», напевая в торчащий у нее из-под подбородка микрофон и едва не заглатывая его на особо чувствительных моментах. Официантка с голыми ляжками и прической а-ля Мария-Антуанетта подаст им пару-тройку коктейлей с сухим мартини, необходимых для поднятия настроения. После чего они начнут оглядываться вокруг, почувствовав вдруг потребность поделиться с ближним тем, как милостива к ним судьба. Или, наоборот, жестока, поди узнай! Однажды вечером, однажды ночью, на обочине шоссе, ведущего на Запад…