Выбор оружия - Александр Проханов

Белосельцев обошел тело и уперся в танк, теплый, окисленный, весь в едких зловонных дымках. Орудие наклонилось вниз. Люк был распахнут, и из него по пояс высовывался танкист. Лицо его сгорело до костей, радостно, жутко белело зубами. Его обугленный мундир, сочный от жира и крови, напоминал облачение мумии, пропитанное маслянистым бальзамом. Он воздел две руки, словно сдавался, но у рук не было кулаков, они утончались, как обгорелые головни.

Ангольские солдаты спрыгивали в нутро транспортера, оттуда донеслись крики, стоны, короткая очередь. Из бокового люка вылез длинноногий ликующий солдат, держал в охапке трофейный автомат, полевой бинокль и нарядный хромированный термос.

В соседнем транспортере, из которого, как из печи крематория, валил густой дым, в раскаленной глубине потрескивали патроны. Дым был едкий, жирный, и Белосельцев, обходя машину, зажал ноздри пальцами.

Белосельцев шагал по дороге, среди дымящих, выгоревших коробов, и повсюду были разбросаны выдранные с корнем колеса, карданные валы, обломки двигателей, скрученные лепестки металла. Казалось, здесь побывала огромная голодная собака, разорвала падаль, разбросала по сторонам мослы с остатками плоти.

Повсюду лежали убитые. На спине. На животах. На коленях, уткнувшись лицом в песок. В позе эмбрионов, поджав к животу ноги. И не было раненых. По дороге шумно, многолюдно расхаживали ангольские солдаты. Слышались одинокие, добивающие выстрелы.

Белосельцев задыхался от смрада. Вонь горелой резины, бензина и окисленной стали была смешана с запахом жареного мяса. В туманном воздухе, над раскрытыми люками, над перевернутыми орудиями носились прозрачные тени, словно души убитых. Вместе с воздухом влетали в его легкие, проникали в кровь, устремлялись в кости, желая обрести потерянную плоть. Вселялись, как будущие болезни, чтобы позже изъесть, изглодать его тело, проточить насвозь органы, свести с ума, излиться старческими слезами и гноем. Он кашлял, выплевывал, выхаркивал залетевшие в него души. Чувствовал горькое жжение в горле.

Мимо проходила щуплая горстка пленных. Оглушенные, раненые, с ожогами на лицах, они ковыляли по обочине, подгоняемые черными автоматчиками. Белосельцев заметил белобрысого голубоглазого солдатика с перебитой рукой. Он поддерживал окровавленный локоть. Проходя, умоляюще взглянул на Белосельцева.

В кювете двое солдат обыскивали убитого офицера. Выворачивали карманы, сдергивали с шеи золотую цепочку, расстегивали на запястье тяжелый желтый браслет. Оглянулись на Белосельцева, приветливо помахали, показали трофейную авторучку.

Белосельцеву казалось, что весь он пропитан слизью, клейкой, вязкой жижей. Приклеивались к дороге подошвы. Слипались в башмаках пальцы ног. На губах, на веках была клейковина, состоящая из тягучих волокон. Этот клей был выварен из зловонных костей и желтого пахучего жира. Им были смазаны корни волос, подмышки, промежность. Он задыхался от смрада. Словно побывал в горячем кишечнике огромного вонючего зверя, который отрыгнул его обратно на дорогу. Шел, покрытый перламутровой вонючей слюной.

Среди обгорелых машин стоял уцелевший командирский транспортер с антеннами связи. На пятнистой броне лежал майор, быть может, командир батальона, в камуфляже, свесив руки, с пулевым отверстием на белом лбу. Над ним возвышался молодой анголец, воздев «калашников», выпускал в воздух длинные победные очереди. На эти очереди сбегались другие солдаты. Обступали транспортер, похлопывали по броне сильными ладонями, нащупывали среди листовой брони гудящие, гулкие участки. Колотили в них, как в тамтамы. Другие начинали притоптывать, пританцовывать. Складывались в хоровод, который плавно покачивался, окружал транспортер, двигался по песку, выбивая из него тучки пыли. Ахающая, клокочущая, стенающая песня победы понеслась в прокопченное небо. В хоровод вливались все новые люди, вплетались все новые голоса. Начальник штаба затоптался, закачал бедрами, двинулся вокруг поверженной машины. Комбриг приподнял руку с золотыми часами, часто затопотал, волнообразно задвигал плечами и бедрами, торжествуя над мертвым врагом, вознося хвалу незримому богу, что витал над рыжей горой, в голубом африканском небе, даровал своему народу победу.

Белосельцев шел по дороге, обходя воронки, оставленные авиационными бомбами. Некоторые были теплые, наполнены туманными газами взрыва. На ядовитое благовоние взрывчатки, на химические сладкие яды с песчаных откосов летели бабочки. Красно-серые, с жемчужными пятнами, падали на оплавленный песок, на окисленный грунт. Замирали, опьяненные дурманом, вонзали хоботки в невидимые клейкие капельки, упивались снотворными испарениями. Белосельцев наклонился над воронкой, в которой, сложив крылья, сидели бабочки. Протянул руку. Взял одну осторожно за крылья, за перламутровые разводы. Бабочка сонно шевелила лапками, поводила хрупкими усиками.

Он умертвил ее, спрятал в бумажный конверт, бережно поместил в нагрудный карман. Позже, в Москве, глядя на синюю ночную сосульку, он извлечет из конверта африканскую бабочку, вспомнит разгром «Буффало».

Глава тринадцатая

Ночью они прикатили в Лубанго, к дому военных советников, где их ожидала баня. Прапорщик, специалист по танковым двигателям, рапортовал Кадашкину о готовности бани, наличии эвкалиптовых веников, о накрытом столе и ящике с пивом и виски. Они прошли в дальний угол огороженного двора, где умельцы из далеких советских гарнизонов, используя доски зарядных ящиков, тару авиационных бомб, соорудили баню, сложили деревенскую каменку, наполнили холодной водой резиновый, похожий на пузырь бассейн, покрыли резьбой и чеканкой уютный предбанник с деревянными лавками, дощатым столом, на котором уже дымилось мясо, круглилась отварная картошка и стояла батарея потных пивных бутылок.

– Вот за это люблю!.. – сказал Кадашкин крепкому, коренастому прапорщику, стягивая с плеч мятую прокопченную куртку. – За что другое нет, за это люблю!..

– Венички замочены, товарищ полковник!.. Если кого попарить или массажик, крикните, я рядом! – Синеглазый прапорщик смотрел на командира любящими глазами, и в их голубизне проскакивали шальные искры.

Они сволакивали с себя несвежие, пахнущие потом и гарью одежды, освобождали из стоптанных грязных ботинок стертые усталые стопы. Аурелио рассматривал на животе глубокие царапины, оставленные лесными колючками, просовывал пальцы в дыру на рубахе. Белосельцев, раздевшись, сидел на лавке, чувствуя, как ноют его суставы, и эта ломота была не просто немощью плоти, но изнеможением духа, болезнью всего его отравленного существа, пропитанного ядами смерти.

– Примем пар, а потом за стол! – Кадашкин, голый, волосатый, шлепая подошвами по доскам, отворил дверцу в парную, откуда дохнуло огнем, туманом, просунулся и лизнул прозрачный язык жара. – По одному, за мной! – бодро командовал, ныряя в злой туман.

Белосельцев с усилием, неохотно встал, нагибая голову, вошел в парилку и оказался среди пекла, смоляного духа, звонкого раскаленного воздуха, где на верхней полке, понуря голову, схватившись за уши, сидел Кадашкин, уже стеклянный, сочный, источая сияние.

– Самая южная в Африке русская баня! – хохотнул он, выдыхая синий язык огня.

Белосельцев, подложив на огненные доски фанерку, уселся на нижний ярус и мгновенно оглох, задохнулся, чувствуя, как водят ему паяльной лампой по спине и груди. Сжал веки, слыша, как охает, ругается по-испански Аурелио, присаживаясь на корточки, подальше от печки.

– Это вам вместо ордена, за храбрость! – сказал Кадашкин и умолк, словно проглотил клок пламени.

Белосельцев чувствовал, как тело его начинает таять, сочиться. С пальцев, с бровей, с опущенного носа, из-под корней волос липко потек пот. Словно вытапливалась ядовитая влага, отравленный сок, пропитавший его тело за последние дни. Он открывал рот, вдыхал огненный воздух, обжигал губы, гортань, язык. Жар проникал в легкие, уходил в кровь, превращал в дым видения смерти, изгонял злых духов, поселившихся в его костях и суставах. У ног натекала темная лужица. Он видел свои блестящие колени, стопы. Чувствовал, как уменьшается, становится легче и чище. Силы огня, накаленных еловых досок, запах распаренных веников вытесняли из него смрад сгоревшей солярки, горчичную пыль дороги, зловоние взрывов, едкую, как перец, пыльцу растений. И ту красную жижу, в которую наступил возле разорванной гусеницы танка. И душное облако дыма из открытого люка, в котором испекался и сгорал экипаж. Банный дух изгонял из него души убитых людей, потерявших свои сгоревшие и расстрелянные тела, поселившихся среди его жил и костей.

– Для первого раза хорош!.. – Кадашкин, ахая, соскочил с полки, скользнув по плечу Белосельцева липким бедром. – Пивка!.. Приглашаю!..

Голые, покрытые блуждающими красными пятнами, они сосали из бутылок пиво. Белосельцев проливал внутрь прохладную горечь, видя, как над плечами Аурелио струится пар, а на струганой доске узорную надпись: «Привет из Тулы!»