Современная венгерская проза - Магда Сабо

Иза никогда не была в таком хорошем настроении, как в годы борьбы за Дорож. Она летала по дому и по саду, будто какая-то веселая птица; никогда еще она не пела столько, а когда мать однажды пекла блины и, перевернув искусно блин в воздухе движением руки, вдруг уронила его на пол, дочь утешила ее тем, что скоро построят санаторий и вылечат ей ревматизм. По вечерам Иза светилась радостью, будто ей каждый день вручали какой-то необыкновенный подарок; она носилась с Анталом, а то и без него по учреждениям, конторам, ездила в Пешт, помогала встряхивать Дорож и убеждать в столице экспертов и политиков. Когда пришла национализация, во всей стране, наверное, не было такого общественного органа, такого учреждения, имеющего отношение к медицине, в которых еще не слышали бы про Дорож, и проект водолечебного комплекса одним из первых был утвержден правительственным декретом.

Когда в Дороже приступили к закладке фундамента водолечебницы, Антал и Иза были уже женаты. Накануне того дня, когда должны были начаться работы, Иза улеглась в постель в восемь вечера и на следующее утро проспала чуть ли не до десяти, как разнежившийся ребенок. «Правда, я сильная? — спросила она, с закрытыми еще глазами отыскав Антала и положив его руку себе на лицо. — Правда же, я ужасно сильная?» Иза потянулась; она до сих пор была удивительно тонкой и хрупкой. Действительно, трудно было представить, что она, с ее слабыми руками и совсем не атлетическим телом, выиграла битву за Дорож. Антал с ужасом почувствовал, что анализирует ее слова, недоверчиво, как чужой.

Мать постучала в дверь, спросила, не желают ли они нынче, по такому случаю, завтракать в постели; из газеты она уже знала, что в Дороже, на месте старой купальни, будут строить курортный комплекс в международных масштабах и что уже началось строительство самой большой в стране водолечебницы, оборудованной по последнему слову медицинской науки. Она, посмеиваясь, поздравила их, вспомнила Сентмате и тамошнюю гостиницу с каменными полами, где они с тетей Эммой зябли даже в разгар лета. Иза села в постели, взяла на колени поднос с жареным салом, любимым ее блюдом. Чем поздравлять, пусть-ка лучше мать уберет сало из кухни, сказала она, у отца больной желудок, ему нельзя, а устоять он не сможет. Старая вышла; слышно было, как она препирается с мужем из-за сала. Иза же, разломав на кусочки хлеб, старательно вытирала жир в тарелке. «Ты меня любишь?» — спросил вдруг, сам удивившись своему вопросу, Антал. Иза ответила ему улыбкой, доверчивым, ласковым взглядом; а катастрофа уже приближалась, как буря, он чувствовал ее холодное веяние. Иза любила его. Если бы не любила, все было бы куда проще. Но она любила его, как любила и Винце, и мать. Когда он однажды ночью решил наконец, что уйдет от нее, сердце его билось так, что казалось, он сейчас задохнется.

Несколько лет они жили со стариками, разделенные только стеной; те видели их и усталыми, и мрачными, порой раздраженными и подавленными: и Анталу, работающему с Деккером, и Изе нелегко давались дни, когда кто-то из больных умирал или оказывался безнадежным; видели их стоящими рука об руку возле рождественской елки, а потом поглядывающими, как старики разворачивают подарки, которые Антал с Изой до полуночи упаковывали в коробки, вкладывая одну коробку в другую, побольше, потом еще и еще побольше, так что до подарка добраться было не так-то легко; слышали, как они пели, как вместе готовились к какой-нибудь конференции — в таких случаях один обязательно проверял, как другой знает материал, — и слышали их частые споры: Иза доказывала свою правоту точными, умными доводами, держалась хладнокровно, бесстрастно, Антал же нередко стучал по столу кулаком, но при этом всегда можно было понять, что злится он не по пустякам, а из-за принципиальных разногласий, из равновесия его выводит неприемлемый тезис, а не Иза, которая высказывала противоположное мнение. Но ссор между ними старики не видели никогда. Оба были достаточно умны и тактичны, чтобы не быть ревнивыми, не срывать зло на другом; они абсолютно доверяли друг другу. Судья и его жена, прожив в счастливом браке всю свою жизнь, грелись теперь в атмосфере еще одного счастливого брака, словно в двойном защитном кольце.

Когда развод стал делом решенным, старики немало размышляли над тем, не попытаться ли помирить детей; потом все же решили не вмешиваться. Иза никогда не обращалась к ним за советом, даже в девичестве; она уже тогда незаметно взяла на себя роль главы семьи. Конечно, скрыть свое огорчение они не могли. Когда Антал ушел из их дома, оба чувствовали: что-то кончилось, кончилось необратимо — может быть, умерла та девочка Иза, которая оставалась для них ребенком, даже выйдя замуж, ведь она жила с ними под одной крышей, они могли видеть ее в ночной рубашке, с волосами, сколотыми для купанья, в шлепанцах, готовящейся ко сну. Собственно, никто не удивился особенно, когда она сообщила, что нашла другую работу, старики даже друг на друга не посмотрели, когда она это сказала; а ведь сколько они шептались об этом вечерами в постели. Что ж, в Пешт так в Пешт; наверное, это самое разумное. Конечно, им нелегко было, когда Иза села в такси и уехала; они стояли у ворот, обнявшись, словно так им легче было нести свое горе, и смотрели ей вслед. «Так вот и жизнь однажды попрощается с нами, — думал Винце, — так же внезапно, и уйдет, не оглянувшись назад. Хотелось бы мне не заметить, пропустить этот час».

Теперь, улегшись в постель — примерно на том самом месте, где стояли когда-то кровати стариков, — Антал думал не об Изе, а об ее матери. Его охватила тревога, как каждый раз, когда он о ней вспоминал. «Поняла ли она? — размышлял он про себя. — Поняла ли, и если поняла, то как перенесла это?» Матери своей Антал не помнил; бабушкино лицо в путаной сетке морщин запечатлелось в его памяти лишь не сходящим с него выражением вечной заботы, недоверия, страха; доброе и улыбчивое материнское лицо, увековеченное в знаменитых картинах и скульптурах, впервые глянуло на него лишь здесь, в этом доме. Как странно было отыскивать в старой Изу, обнаруживать за необразованностью природный ум, жизнерадостность, бесконечное трудолюбие — все то, что так привлекало его и в Изе, составляло часть ее натуры. Что за руки были у старой, проворные, не ведающие отдыха, что за изворотливый ум, что за доброжелательная, полная юмора любознательность в сочетании с постоянной готовностью к жертве, к самоотдаче! Славно было бы поговорить с нею, думал Антал, только старая не нуждается ни в нем самом, ни в его помощи.

Вот и надгробным памятником на могилу Винце она поручила заниматься Гице; мастерица по епитрахилям едва не лопалась от гордости, что бывшая соседка обратилась не к кому-нибудь, а именно к ней, и что только с ней регулярно обменивается письмами — обсуждает форму памятника, надпись на нем, справляется о цене.

Кольману старая написала дважды, столько же учительнице и продавцу газет, Анталу же — ни разу; правда, ответить она уже не ответила никому, кроме Гицы, словно ей вдруг надоело — или не о чем было писать.

Когда будет готов памятник, думал Антал, Иза, по всей вероятности, не приедет, старая же наверняка будет здесь. Собственно говоря, он и сам мог бы взять и написать ей, чтобы она обязательно остановилась у него; только она, скорее всего, не примет его приглашения. Антал взял журнал; он любил читать в постели. Переселившись сюда, он даже стены покрасил по-другому: исчезли букетики, золотые пятна в виде медузы, везде теперь были свежие, смелые цвета. Комнаты словно раздались, выросли; но Антал все реже сравнивал теперешнее жилище со старым, все реже предавался воспоминаниям: дом принадлежал ему, обстановку, распределение комнат он обсудил с Лидией, Лидии же носил цветы из сада. С детства понятие «источник» в его представлении связано было с бурлящей, взбухающей пузырями, пыхтящей илистой массой. Он был уже врачом, когда впервые увидел горный поток; он тогда встал на колени на мшистых камнях и, опустив руки в хрустально-хрупкую воду, ощущал с наслаждением биение струй о ладонь. Ему плакать хотелось от восторга, слушая прозрачный, младенческий лепет ручья, пока его пальцы блаженно немели в ледяной, стеклянной купели. Камни в ложе источника поросли темно-зеленой бородой мха, сверху над ручьем склонялся куст с беспечной пичугой, прыгающей меж ветвей. Когда Антал думал о Лидии, мысль о ней всегда вызывала в памяти образ живого, упрямо-податливого потока, остановленный фотообъективом нескончаемый бег воды на старой картине с мельницей.

Вечер был непривычно тихим, предвещая дождь. В саду сопел Капитан, не находя себе места. Старая жалела его и в конце концов всегда пускала в дом. «Зайчатина прибыла, что будем делать: жаркое или гуляш?» — смеялась в таких случаях Иза и, взяв Капитана за уши, поднимала его в воздух; Капитан, до смерти перепуганный, дрыгал лапами в ее ласковых и сильных руках, которые никогда не причиняли ему боли. В такие моменты все отводили глаза в сторону, так как Иза, конечно, была права, глупо держать в комнате кролика, даже если это чистоплотный и относительно умный кролик. И все же…