Дни и ночи Невервинтера - М. Волошина

— Знаешь, я слушаю все это, и не узнаю тебя. Неужели это было с тобой?

Касавир усмехнулся.

— Я и сам порой удивляюсь, как все изменилось за эти девять лет. Как я изменился.

Наклонив голову, она с интересом посмотрела на него.

— И ты… не жалеешь о тех временах? Тебе никогда не хотелось вновь ощутить эту свободу от… ну, не знаю…

— От долга и принципов? Видишь ли, я сейчас такой, какой я есть. В то время возврата нет. И жалеть мне не о чем. Со мной ведь всякое бывало, особенно, когда я странствовал один. Иногда сдохнуть от топора или стрелы казалось легче, чем бороться за свою жизнь, терпеть голод, нужду и неприкаянность. Но потом мне подворачивался шанс выбраться, и солнце вновь светило мне, и жизнь казалось не такой уж плохой. Работая с Иварром, я тоже многое повидал и испытал. Сопровождение караванов паломников через дикие места — нелегкая работа. Случалось, что, спасая людей от нападений, мы не могли уберечь их от тяжелых болезней, и сами страдали от них. И этот опыт я ни на что не променяю. Но сейчас мне вспоминаются светлые моменты, а их было немало.

— Да, и некоторые из них достойны пера Гробнара.

Касавир засмеялся:

— От этого ты меня уволь!

Отсмеявшись, Эйлин подняла кубок.

— За тебя. До сих пор не могу поверить, что наша встреча была случайной. Не представляю, что тебя могло не быть рядом все это время. Живи долго, прошу тебя, не позволяй никому себя убивать.

— Постараюсь, — усмехнулся Касавир.

Они немного помолчали, затем посмотрели в сторону кресла у камина. Сорвавшись с места одновременно, они бросились к нему. Эйлин оказалась ловчее, и, запрыгнув в кресло, показала Касавиру язык. Однако, увидев, что он не на шутку раздосадован, сказала:

— Ну, я немножко посижу, можно?

Касавир махнул рукой.

— Ладно, сиди. А я пока велю убрать посуду. Вина еще хочешь?

— Не откажусь, спасибо.

Распорядившись насчет посуды, Касавир вернулся, держа в руках бутылку, кубок и блюдо с фруктами. Эйлин сидела в кресле, сняв обувь и поджав ноги. Укоризненно посмотрев на нее, Касавир поставил все на пол, снял камзол, и сел у ног Эйлин, опираясь спиной на кресло. Его волосы щекотали ей колени, и это было очень волнующе и приятно.

Касавир, не оборачиваясь, подал ей кубок. Они некоторое время молчали. Эйлин провела рукой по его черным волосам с проблесками серебра. Да, он не мальчик. Зрелый мужчина, намного старше ее, со своими взглядами и привычками. Наверное, он привык чувствовать себя здесь хозяином. Когда-то он вообще жил в своем замке, где все принадлежало и подчинялось ему. Даже жена. Эта мысль заставила Эйлин подумать об их отношениях. Поцелуи и объятия Касавира неизменно подстегивали ее любопытство и заставляли думать о чем-то большем. Она ведь не маленькая. Но когда она представляла себе, что это может случиться на самом деле, она вдруг начинала робеть перед ним. А как он к Бишопу ее приревновал. Какой у него был тяжелый, проникающий в душу взгляд. Что будет, если когда-нибудь… например, сегодня… нет, лучше не думать об этом, а то сердце уже заходится.

Эйлин вздохнула и посмотрела на картину над камином. Красивый вид на фьорд, замок на скале. Это ей напомнило что-то.

— Касавир, это замок на картине, он похож на тот, где мы были, только…

— Не такой старый и заброшенный.

— А этот вид на море, я и не думала, что там так красиво.

— Это с западной стороны, — он покачал головой и тихо произнес: — Ты просто не видела.

Когда Касавир вновь заговорил, его низкий баритон звучал тихо, но в нем чувствовались эмоции от переполнявших его воспоминаний.

— А я часто вижу это. Во сне. Там в одном месте, где берег высокий, а лес заканчивается у самого обрыва, есть небольшой уступ в скале. В детстве я мог подолгу лежать там и смотреть на море. Ты видела, какого цвета бывает море перед штормом? Оно темно-синее, почти черное. Смотришь сверху — и не можешь оторваться, как будто слышишь пение русалок. И деревья шумят, словно предупреждая меня, чтобы я был осторожнее. А в ясную летнюю погоду море бывает ярко-синим, весной — светло-голубым, лазурным. А когда на небе тучи, оно становится свинцовым, отражая небо. Одно и то же море, и смотришь на него с одного и того же места, а оно всегда разное.

Эйлин молчала. Она представляла себе голубоглазого черноволосого мальчика с упрямо сжатыми губами, который лежал у края бездны с широко раскрытыми глазами и смотрел на темные волны, с грохотом разбивающиеся о скалы. Не обращая внимания на начинающийся дождь и усиливающиеся порывы ветра, шумящего в кронах деревьев, и рискуя получить нагоняй от родителей. И получал, наверняка. Упрямый, бесстрашный, импульсивный, рисковый мальчишка с сильной волей и богатым воображением.

Касавир запрокинул голову, положив ее на колени Эйлин.

— Знаешь, а я в детстве мечтал стать моряком. И понимания у взрослых, конечно, не находил. Но я часто бывал в рыбацкой деревне на нижнем берегу фьорда. Матушка отпускала меня, когда была жива. А потом я ни у кого не спрашивал. Врал что-нибудь. Иногда мне удавалось напроситься в помощники к старику-паромщику, перевозившему грузы на тот берег. А когда я стал постарше, рыбаки брали меня с собой в море. Я научился управлять парусной лодкой, даже в шторм случалось попадать, — он усмехнулся, — только вот рыбу я с тех пор не очень люблю. И никто об этом не знал, — сказал он хрипло, — мне не кому было рассказать о том, что я умею и о чем мечтаю.

Он немного помолчал и продолжил:

— А я мечтал о большем. В деревне жил старый корабельщик, инвалид без руки. Я ходил к нему, слушал его рассказы, рассматривал старые чертежи. Я знаю о кораблях почти все, что знал он. Я хотел построить большую красивую яхту. И назвать ее Альдела.

— Так звали твою мать?

— Да, — Касавир вздохнул. — Но старик умер, у меня появились другие интересы, и детские мечты так и остались мечтами. В моей комнате в замке до сих пор пылятся его книги и чертежи. Если их мыши не съели.

— Кто знает.

— Может быть…

После недолгой паузы он повернулся к Эйлин, положив руку ей на колено.

— Можно тебя попросить сыграть что-нибудь?

Она улыбнулась.

— Конечно, сэр. Садитесь в ваше кресло, а я постараюсь усладить ваш слух своим скромным искусством.

Касавир опустился в кресло, принял привычную расслабленную позу и прикрыл глаза. Эйлин села на низенькую скамеечку рядом и стала настраивать лютню. Вид Касавира, по-хозяйски занявшего шикарное, массивное кресло на львиных лапах, вызвал у нее странное чувство. Он и впрямь был похож на отдыхающего льва. Большого, красивого, вальяжного, знающего, что это его территория. Раньше она его таким не видела. Странствующий паладин, искатель приключений, святой воин ордена Тира. Кем только он не был. И тут ей пришло в голову, что тот самый упрямый, своенравный и одинокий мальчик, Ильмар Лоннсборг — никуда не ушел. Он сидит сейчас перед ней, неидеальный, много раз ошибавшийся, добровольно отказавшийся от своего благородного имени и владений, но сохранивший честь, достоинство, веру в свое предназначение, и… она мысленно усмехнулась… некоторые старые привычки.

Эйлин играла старинные баллады, которые очень любила и хорошо знала. Нет ничего лучше старой баллады, если хочешь наполнить звуками атмосферу тепла и покоя, которая царила в этой комнате. Касавир чувствовал то же самое, получая истинное удовольствие от ее игры. Он думал о том, что война когда-нибудь закончится и, может быть, судьба даст ему шанс еще пожить. Какой будет эта жизнь? Что у него есть? Эта девушка, случайно встреченная им и, каким-то чудом, занявшая так много места в его душе. Сейчас она тихо перебирает струны, сидя на скамеечке и поглядывает на него. Наверное, думает, что он спит. Эта крепость, в которой он уже знает каждый кирпичик. Дом, или его иллюзия, о которой он так тосковал. Он не признавался сам себе, как ему не хватает родных стен и таких спокойных вечеров, как этот. С любимым креслом, куда никто не садится, кроме него, звуками лютни и любимой девушкой рядом.

На него нахлынули воспоминания, которых он застыдился. Хотя… чего уж тут стыдиться. Нормальная жизнь нормального хозяйского сына, времяпровождением которого мало кто интересуется. Как их звали? Блейн, Грейс? И самая первая, Жаннин. Щенячий восторг мальчика, получающего первые уроки любви… смешно. Касавир поерзал в кресле и постарался перекинуть мысли на что-нибудь другое. Куда там. Эйлин, заметив, что он очнулся, встала со своей скамеечки, подошла и молча села на подлокотник. От ее близости и знакомого запаха он почувствовал, как в нем поднимается липкая темная волна, растревоженная воспоминаниями. Оно. Начинается. То, что он пытался искоренить в себе, наверное, с тех пор, как потерял все из-за своей похоти. Воротник рубашки показался ему железным ошейником. Стало душно. Он расстегнул ворот. «Признайся, наконец, сам себе, что любишь ее, как сумасшедший, что готов порвать всех, кто смотрит на нее чуть пристальнее, чем тебе хотелось бы. Что уже не можешь контролировать себя. Что хочешь быть нужным ей вот таким — голым существом из плоти и крови, с кашей в голове и отшибленными желанием мозгами. Хватит быть святым! Признайся себе и ей. Или немедленно выпроводи ее отсюда и больше не позволяй себе к ней прикасаться».