Офирский скворец (сборник) - Борис Евсеев

Фотографии – письма слепых. И письма эти предназначены как раз нам: только с виду зрячим, а на самом деле слепым абсолютно. То есть получается: эти письма адресованы нам слепыми, а приходят – от них, от незрячих, но в слепоте своей полностью прозревших!

«Письма» эти говорят о невидимом, но желанном мире больше энциклопедий, футуристических прогнозов и многолетних планов правительства. Конечно, такие письма-фотографии могут создавать только настоящие слепые, которые не наживаются на своем несчастье. Настоящие слепые, они ведь только на вид туповаты. Просто они сосредоточены на своем внутреннем мире. А внутренний мир – он не требует бесконечных игрищ лица и жестов тела.

В комнате, перед зеркалом, ты лицо свое успокоил: не в меру дерганое, слишком нервное! А потом, успокоив еще и пальцы, закрыл глаза и увидел свой внутренний мир.

Чистые города! Ясно-зеленые леса! Зеркальные, без морщинки, озера! Так внутренний мир смотрелся издали.

Ажурно-белые, как из точеной кости, ограды, прозрачные люди, дружелюбные жесты на всем обширном пространстве страны – так выглядел внутренний мир, придвинувшийся поближе. А совсем впритирку – никаких во внутреннем мире слепых и калек! У всех встречных глаза пристальные, мысли веселые. И висят такие мысли рядом с любым и каждым, и слабо покачиваются, как те детские, цветные, чуть сбрызнутые водой, приготовленные для наклеивания переводилки…

Ты открыл глаза. Воображаемая картина сменилась реальной, подсмотренной всего пять-шесть дней назад.

Трое слепых у здания Минобороны на Знаменке. Поют про войну, про то, что война внутри у каждого из нас. Еще про то, что потерявшие зрение на войне чуть позже внутри самих себя – увидели эту войну по-другому:

Кто ослеп на войне,На гражданке прозреет в бреду.Жизнь, прошедшая, как во сне, —Подстрелила тебя на лету…

Эти трое – один длинный, изможденный, с бас-гитарой, двое других пониже и поплотней, с крохотным аккордеоном и треснувшим пополам барабаном – пели, не уходили. Хлынул снежный дождь, потом начался зимний ливень. Но они все вели и вели свою песню, не понимая, что их уже никто не слышит, что, кроме одного случайного прохожего, никто резких ледяных капель, секущих певцов по губам и щекам, не видит…

Что-то вело, что-то толкало тебя к этой троице! Все сильней опьяняясь горечью собственной жизни, ты подступил к ним вплотную. Трое слепых, словно чего-то испугавшись, разом, как по команде, бросили петь: сперва басист, потом аккордеонист, за ними – перкашист с треснувшим пополам барабаном…

Наша жизнь – как слепое зеркало: тусклое, мутное, трещинки по углам и туман в середине! Только воспоминания и могут это слепое зеркало промыть, сделать чистым, ясным…

Катюха вышла из «Слепдома» быстро, через полчаса. Про заводного повара она, видно, и думать забыла. Теперь Катюха переоделась в фисташковое платье, но при этом ступала так, будто на ней ничего нет.

Ты пошел следом. Вдруг Катюха приостановилась, не оборачиваясь сказала:

– Длинный, нескладный… В школу ходишь… Подскакивай через годик-другой. Любовь у нас будет!

Голос Катюхин был сладко-надорванный и хрипло-нежный. Таким голосом можно было наслаждаться и вдвоем, и в одиночку!

Ты отстал. И тут сбоку, из дверей ухоженного парадного выскочил и стал орать что есть мочи полудурок Копытков. Он тоже часто – иногда неделями – ходил за Катькой, но всегда молчал. Только руками показывал, какая, мол, она удобная для соитий, а также для легких побоев после них. Но в тот раз Копытков разорался не на шутку.

– Как в саду! Как Ева в саду, твою мать, выступаешь! А сама – воровка и блядь! Стой, Катька, стой!

Но слепая лишь тряхнула головой и звонче зацокала по камням каблуками. Она выровняла спину, чуть крутанула бедрами, и жизнь твоя внезапно разломилась пополам, как спелый плод. Жизнь потекла вниз и вниз, через плотные складки одежды, к черным ложбинкам земли, к сладко клокочущим от весенней грязцы канавам!

Жизнь текла медленно и неотвратимо, чтобы через час быть грубо скомканной и выкинутой на мусорку, как тот чулок в «стрелках», который Катюха почему-то не прихватила плотно резинкой и теперь стала снимать его прямо здесь, меж толстых платанов и рвущих тело кустов кизила, беспечно наклонясь, не обращая внимания на полудурка Копыткова, подобравшегося к ней близко, слишком близко, и, конечно, ничего не зная про камень, который ты на этого полудурка уже нацелил…

Раз-два-три! Камень-рука-бросок! Вытирающий кровь со щеки и при этом блаженно лыбящийся Копытков. Наотмашь дающая сумкой по морде выскочившему из Мастыркиной конуры щуплому мильтону Катька…

Катька-Катюха. Туфтарь-муфтарь. Копытков-Допытков…

Проза – это письма слепым. Она пробуждает внутреннее зрение и вычерчивается стремительно, дерзко, никогда не ходит кругами. Однако до времени, еще не произнесенная про себя или вслух, проза и сама слепа: тычется туда-сюда и лишь потом прозревает.

Проза слепа. Вера слепа. Слепы наши пальцы и сомнения нашей души.

И душетела наши – они тоже слепы! Вот они летят на уровне третьего этажа и ударяются о жесть и бетон, и хотят уйти выше, но не могут. Потому что держит их припадочно и цепко наша жизнь, да еще наше – шлепающее по клавишам и марающее бумагу всякой чепухой – поспешное письмо!

Письма слепым вождям.

Письма ниспровергателям слепых вождей.

Письма ниспровергателям ниспровергателей.

Письма в магазины просроченных прав.

Письма в конторы по отмыванию свобод.

Слепые, слепые письма!

Слепым, слепым, слепым.

Шлепок, стежок, штришок.

…штым… штым…

…ок…

Все лучшее в нашем мире слепо. И, конечно, слепа любовь. У, блин, как слепа она!

Слепая девушка со своей вдруг проклюнувшейся любовью тебя и спасла.

Она опять стала проступать на фотке. Ты не выдержал, еще раз поймал белокурую в коридоре, спросил про тайное и про явное. Она – не ответила.

Тогда ты рассказал ей про внутреннее зрение. Белокурая рассмеялась:

– Слепой курице – все пшеница…

Но вдруг, обхватив твою шею руками, зашептала:

– Я за тобой неделю наблюдаю! Я помогу тебе, помогу – только не бросай тут меня. За это – буду любить тебя вечно…

Ты легкомысленно обещал.

Девушка полуслепая осталась там, где была. Наверное, потому, что ты в любовь белокурой не поверил. А может, потому, что все еще верил в любовь Катюхину.

А со стадионом вышло так.

Приехал на машине слепой. Тот самый, из балакиревской электрички.

– Это-это-это! – запричитал он и стал указывать бандосам на машину.

Трое охранников, выставив поперед себя шокеры, кинулись за ворота стадиона, к аккуратненькому грузовичку-пикапу, на котором слепого и привезли.

Причитавший сделал вид, что бежит за ними, но внезапно передумал, схватил тебя за руку, стал толкать к стене, заставленной листами фанеры.

– Это-это-это… Им все одно конец, а они на тебя… на вас все свалят. Будь проклят китаец Чень!

– Какой еще китаец?

– Который фотоаппарат для слепых изобрел! Нам не фотоаппарат, нам кнут здоровенный нужен. Момзги, момзги, а не глаза слепота выедает!

Осердясь, слепой что было сил толкнул тебя в спину. Проломив головой гниловатый фанерный лист, ты нырнул в скрытую от посторонних глаз калитку, спотыкаясь о торчащий из наста штакетник, выбрался на дорогу, остановил первую попавшуюся легковуху, попросил отвезти по домашнему адресу…

Ранняя, утренняя, сладчайшая слепота! Она во сто крат приятней, чем слепота вечерняя, слепота ночная. Такой полуслепоты, позволяющей видеть то, чего не видят другие, тебе больше всего в последние дни и хотелось.

Засыпая на заднем сиденье легковухи, ты в эту невыводимую, трижды прекрасную и трижды проклятую слепоту мира с головой и нырнул.

Торт «Обама» и зимний вечер

Были у них в продуктовом люди грубые и люди нежные, были отвратные и вполне себе благообразные. Но она всех, всех их любила! Может, оттого, что работала в магазине с шелковистым названием «Настюша».

А вот у нее у самой имя было не такое ласкающее. Но все ж таки тоже ничего: Валена.

В подсобку, куда сбегались попить кваску грубые лямочники и сиплоклювые продавцы пиццы, а также в магазинный подвал Валена старалась не заглядывать, хотя иногда надо было.

В подсобке и близ нее – побасенки и мат полурусский. Но донимало не это. Донимала обтреханная политика и вокруг нее бесконечная пурга слов.

Политику в подсобке представляли в лицах, занимались ею со смаком.

Самыми популярными лицами были Псаки и Мандела. Правда, и Нетаньяху с йодистым кончиком, и Обама, которого здесь звали – Обабок, а также фрау Меркель со всеми ее придатками, в дело употреблялись часто.

Чуть реже – Кличко и Ляшко. Еще реже – Столтенберг и Бжезинский.