В сетях Твоих - Дмитрий Новиков

А я вдруг стал думать и вспоминать. Ведь помимо поддельного спирта, помимо зимней скуки, помимо дикого капитализма – есть еще что-то, более глубокое, более нутряное, важное. Я вспомнил, как умер от суррогата мой младший деревенский дядька, еще при развитом социализме. Толя, а кличка почему-то Сидор, я его и дядей никогда-то не звал. Помню, как летом, будучи еще салагой, он пытался выцарапать себе наколку: «Нету лета без июля. А июля без любви». А потом потерял интерес к жизни и спился. Помню, как повесился мой средний деревенский дядька, тогда же, еще в счастливом прошлом. Он был самый активный из братьев, самый талантливый. После службы в десанте (Чехословакия – про Афганистан тогда и не думали) он вернулся в деревню. Женился, родил троих детей, хватался за многое. И все вырывалось из рук. Ему как-то явно не хватало свободы, он хотел жить хоть с маленьким размахом, а ему не давали. Он много ругался со всеми, с начальством колхозным, с родными. А потом тоже подсел на стакан, разочаровавшись. И повесился, удавился однажды на дверной ручке. Записку жене оставил: «Заберу тебя с собой». Через месяц у тети Тани мгновенный цирроз, коллапс печени, смерть – даже врачи удивлялись. Осталось трое малолетних. Вот такие мои карельские воспоминания из детства. И дальше стал я думать, благо Коля уже дремал у костра. Что, думал я, сильнее и страшнее государственного устройства, поддельного спирта и зимней лени? А потом понял – ложь. Которая уже век есть наше государственное устройство, независимо от названий. Ложь и нелюбовь.

Потом я заполз в палатку и заснул крепким сном. Голос озера баюкал и располагал…

Утром громко пели какие-то лесные птицы. Сквозь ткань палатки просвечивало солнце. Коля так и проспал всю ночь у костра, в палатке душно, говорит.

Я стал выползать наружу. Осторожно потряс снятые в тамбуре сапоги – не дай бог кто-нибудь извилистый забрался. Затем выпростался из палатки и глубоко вздохнул. Всей грудью. Воздух был еще сыроватый. Но очень вкусный. Роса на траве и роса на прелых листьях пахли по-разному. Первый запах бодрил, второй – пьянил тленом. Оба они смешивались, и я пил утренний воздух как дорогой коньяк. Они были похожи сложностью – воздух и коньяк…

Коля уже кипятил чайник, ладил завтрак. А я решил сходить в старый дом, про который говорили вчера.

– Смотри, через полчаса пойдем на похожку, – Коля крикнул, не оборачиваясь от молодого костра. Деревенским ставить сети можно. Городским – нельзя. Это я так думаю.

– Успею, – я быстро зашагал по траве.

Мы очень богато живем. Потому нам многого не жалко. И мы бросаем, не жалея, людей и вещи, оставляем дома и целые деревни. Нам не жалко. Или жалко? Но невозможно оставаться там, откуда с корнем рвут злые ветра. За что же держаться, чем противостоять? За что деревья держатся корнями? Вот и думаешь порой: была бы у людей реальная своя земля – разве можно было бы их выковырнуть с нее? А так – опять ничья, брошенная, ненужная.

Всегда печально входить в нежилые дома. Даже восхищение тем, как в них, старых, все было умно устроено, меркнет перед обреченностью – они-то жили и надеялись. А мы знаем, как все произойдет. Вот и здесь, в древнем заброшенном доме, стоящем на берегу чудесного озера, я стоял и оглаживал руками бревенчатые стены. Как ладно было все подогнано! С какой любовью, вручную напилены половые плахи вполбревна – до сих пор ни щели, ни зазора! Как сделаны дверные косяки и оконные рамы – все руками – и тяжкий труд рождал красоту. В доме много чего сохранилось. Стояли у полуразрушенной печки две широченные лавки из толстых плах – напрягшись, я лишь слегка смог приподнять одну из них. Около, на полу, валялся глиняный умывальник с двумя носиками. Стояла рядом раскрашенная красной и зеленой красками большая кадушка для грибов или капусты, и обручи у нее сделаны были из ивы. В сенях, в углу, притулился веселый пук деревянных грабель – белые, отполированные ладонями, они хоть сейчас были готовы в работу. Я взял одни и удивился неземной легкости их – пушинка, а не грабли. Даже коса лежала около дома, с проржавевшим лезвием, но с удобным карельским косовищем, где две ручки – для правой и левой рук, а само косовище плоским концом опирается на плечо – так ладно обкашивать камни в нелегких северных полях. А рядом с ней, прислоненный к бревенчатой стене, стоял железный кованый обод от тележного колеса. Крепкий и надежный, весь в следах от дорожных камней северных дорог, он знал прошлое и будущее. Колесо – это круг.

Много чего еще было в доме. А самое главное – был дух. Он никуда не делся, не ушел. Дом многое знал и понимал про людей. Он никого не обвинял. Он ждал – люди должны вернуться. Не бывает пустым святое место. И словно в подтверждение этих надежд позванивало от ветра под потолком кованое кольцо для люльки. Не колокол, но колоколец. Никогда не говори никогда.

Я потрогал его рукой. Оно было теплым. Потом оглянулся и увидел на подоконнике кованую пряжку от конской упряжи. Подумал и зачем-то взял ее с собой…

Я вернулся в раздумьях, а Коля уже нетерпеливо ерзал в лодке, торопился плыть. Ему незачем были эти мысли, он и так все знал. Про землю, лес и озеро.

– Давай, давай, на весла, некогда тут, – он торопился, дома еще дел невпроворот. Лето.

Я погреб за наволок, где с вечера стояли Колины сети. Пока греб, сквозь тяжелое свое дыхание слышал на озере посторонний звук. Но внимания не обращал – жужжит и жужжит, может, самолет какой пролетает. Коля же внимательно вглядывался в даль.

– А вот он! Ты гляди чего делает!

Я оглянулся через плечо. Рядом с Колиным порядком крутилась надувная лодка. Красивая и новая, ярко-серого цвета, она ужом вилась возле деревенских сеток. Дорогой мотор был поднят. Двое мужиков в лодке явно торопились. Не по лесному нарядные, они воровато перебирали чужую сеть.

– Вы чего творите, демоны? – на старой, но ходкой деревяшке мы быстро и нешумно добрались до гостей.

Те встрепенулись. Но увидев обычную лодку, заулыбались змеиными улыбками.

– Чего надо, мужички? – Один, постарше, был совсем уж ярок, на выданье, эдакий столичный Робинзон Крузо.

– Ничего не надо. Чужое брось, – в лодке гостей трепыхалось несколько рыбин.

– Да ты чо, карел, охренел, что ли? – Молодой был совсем без понимания, быстрый и гибкий.

– Где чужое? Тут все общее, – старший пытался про диалектику. Мы не успевали сказать ни слова. Гости напористо наступали. Молодой был совсем злой, гад такой.

– Сейчас на берег выйдем, морду обоим набью, аборигены херовы, – из них так и перло московское счастье.

Я поразился спокойствию Коли. Сам-то уж давно сжимал в руках тяжелое весло. Тот же медленно подтягивал надувнуху к деревянному борту:

– Не выйдешь ты на берег.

– Как не выйду? – опешил гибкий.

– А так. Я сейчас ножом ткну в твою лодку, – в руке Коли внезапно появился охотничий нож. – До берега не доплывете. А мне ничего не будет – на сучок напоролись.

Гости занервничали.

– У нас, у херовых карелов, это называется – положить в озеро, – Коля продолжал рассказывать местные правила.

Пришельцы думали быстро:

– Да ладно, мужики, чего вы. Пошутили мы. Не со зла, – затянул заунывную песню старший. Младший же молча выкинул в воду живую рыбу и завел мотор. Коля оттолкнул от борта лодку гостей и махнул рукой, то ли прощаясь, то ли отмахиваясь. Заревел мотор, и пришлецы унеслись прочь. Рев этот был чужим. Его не было в голосе внутренних озер.

– Вот так и живем, сами себе не хозяева, – но я лишь молча греб, успокаивая внутреннюю ярость.

Я довез Колю до дому. Быстро выгрузили снасти. И я уехал. Длинная серая дорога изгибами вела к моему дому. Сложные чувства боролись внутри. А тут еще в машине музыка играла, на карельском языке пели. Знакомый музыкант дал послушать. Тот, с кем дрались когда-то. А сейчас я слушал эти песни, и слезы наворачивались на глаза. Не знаю, почему.

Остановил машину у деревенского магазина. Захотелось выпить зеленого – погасить разброд. Зашел внутрь. Там вилась небольшая очередь.

Впервые в жизни поздоровался не по-русски.

– Терве! [5]  – сказал всем стоящим внутри…

Другая река

Ох, и смешно же мне, братие, теперь, хоть и прошло времени совсем мало. Смеюсь я слезами, и ветер острый срывает их у меня со щек и бросает в море подобно дождю мелкому, ничтожному. Смеюсь я над собой, над чаяньями своими, ожиданиями и надеждами, ибо не то человек существо, чтобы надеяться. Нет у него права такого – думать, что воздастся ему за дела благие. И только пройдя испытания многие, понимать начинает, что верой спасаться должен, а остальное отринуть, ибо слишком жесток мир, слишком мало в нем любви, и справедлив Бог в человецех – смири гордыню свою.

Был я, братие, Варлаам, Кольский священник. И хоть говорили мудрые, силу и радость мою видя – ты, Варлаам – шаламат [6] словно, живешь слишком вольно, сам себе на заклание, ничего не боишься, страха не ведаешь – не слушал я их. Ибо все, почитал, есть в силах человеческих и благоволении божьем. Как же хорошо жилось мне на родимом Севере! Все Бог мне дал – веру дал, надеждой не обделил, крепостью тела своего вдохновлен я был. А пуще всего благодарил я Отца нашего за свою Варвару. Такое чудо была она, такая красота, что порою не верил я своему счастью и вопрошал ночами белыми, бессонными – мне ли это, не ошибка ли, за подвиги какие? Но в гордыне своей успокаивался и отвечал себе – мое. Потому что не только красотой телесной блажила меня, но и всей душою своей, казалось, ко мне стремилась. Так и жили мы счастливо, и летом текла рядом Кола-река, а зимой замерзала, но пищу давала, красоту и удовольствие – семужкой баловала, медленным бегом своим среди сопок взор услаждала и гостей приводила всяких, добрых людей в основном, чтобы интерес мой к жизни разнообразной удовольствовать. А зимой хоть и холодно у нас, но все радость – то баньку истопишь да в бодрящую прорубь окунешься во славу господа, а то лыжи наденешь да на охоту за зверьем малым и большим. И служение свое искренне я правил, людей уча в бедах и радостях хвалу Создателю возносить. Верил я благодарно, братие, да, видно, недостаточно.