Зуб мудрости - Эфраим Севела

Вот тут-то собака и зарыта.

Сколько я помню его, он никогда не был мужчиной в полном смысле этого слова. Как, скажем, Б.С. А всегда хрупкий, женственный, что воспринималось многими, как знак высокой интеллигентности. При каждом удобном случае он тщился изобразить из себя настоящего мужчину, эдакого рубаху-парня, забияку и хулигана, которому море по колено. Это выглядело смешно и нелепо. Даже для меня.

Помню, на даче, как-то вечером, когда мы шли лесом с электрички, за нами увязался пьяный. Простой русский мужичок, нажравшийся водки и искавший компанию. Ему почему-то приглянулась моя мама, и он стал изливать ей душу, размахивая руками и иногда задевая ее. Мама только посмеивалась. А папа вспылил.

Они сцепились с этим мужичком. Началась не драка, а цирк. Много крику и потрясений кулаками и ни одного удара. Папа бил мимо от неумения, а тот из-за того, что был пьян и еле стоял на ногах. Потом рухнул, зацепившись за собственные ноги, и тогда папа стал ботинками пинать его, лежачего. Даже кровь потекла у него изо рта. Мама испугалась. Я тоже. Мы с папой поспешили скорей домой, оставив его на дороге.

Потом я слышала, как на даче за ужином папа расписывал эту драку, и бабушки с дедушками ахали, поражаясь его смелости и мужеству.

– Я его, возможно, убил, – скромно поведал им папа. – Ну уж, по крайне мере, изувечил на всю жизнь.

На следующее утро я встретила у магазина этого самого мужичка. Меня он, конечно, не помнил, как и не помнил, что дрался с папой. На его лице никаких следов не осталось. Он стоял у магазина и просил прохожих купить ему четвертинку, потому что ему самому продавец водку не продавал.

За обедом я с наивным выражением на лице спросила всю родню, не слыхали ли они звуки похоронного марша? Все стали пожимать плечами, а бабушка Соня заметила, что о подобных вещах за обедом не говорят.

– Но это касается нас! – воскликнула я. – Хоронили того самого пьяницу и хулигана, которого вчера убил папа!

Все как будто подавились и замерли с непрожеванной пищей во ртах.

– Выйди из-за стола, негодная девчонка! – строго, как настоящий мужчина, рявкнул на меня папа.

Я заревела. Бабушка вступилась за меня.

Обед был испорчен.

Папа продолжает гудеть над моим ухом, вагон гремит на железной эстакаде, за окнами проплывают темные дома с грязным, подтаявшим снегом на крышах. Медленно кружит на своей оси световое табло: сначала покажет время, а повернувшись, температуру воздуха по Фаренгейту. Тридцать один градус выше нуля. Если по Цельсию, как мы в России считаем, то это была бы июльская жара. По Фаренгейту, как здесь считают, почти ноль градусов. То есть мороз.

Наш вагон проваливается в темноту, и под потолком вспыхивает свет: мы въехали в туннель и уж до самой моей остановки будем катить через Манхэттен глубоко под землей. Как по большой братской могиле, куда поезд метро доставил новую партию покойников-пассажиров.

Мне вдруг становится жалко папу. Он слабый и совсем несчастливый. Что ему Джо? Или другие напарники-гомосексуалисты? Семьи они ему не заменили. Он одинок и неприкаян. Поэтому дает денег нам, хоть и мог по закону не давать. Поэтому каждое утро в такую рань тащится на метро до нашей станции, чтоб отвезти меня в школу.

Он совсем не уверен в себе. И не глядит в глаза, будто совесть у него нечиста, и он что-то укрыл и стыдится сознаться.

Вспоминаю, как он уезжал из России. В сущности, он бросил нас с мамой на произвол судьбы. Хоть и оформил развод, и мама вернула себе девичью фамилию. Это не помогло. На нас с мамой было поставлено клеймо: семья изменника Родины. Мне в школе стали ставить плохие отметки, учителя старались не смотреть в мою сторону, словно я какая-то прокаженная. А маму уволили с работы. Ей прямо заявили, что подобным людям советская власть не может доверить воспитание подрастающего поколения.

– Каким это подобным? – спросила мама.

– Сионистам, – ответили ей, не лукавя.

Маму записали в сионисты. Она к этому делу не имела никакого отношения. Я уверена, что даже затруднилась бы найти на карте, где этот самый Израиль находится. Мамина профессия и страсть – русская литература. А то, что она еврейка, узнала, как и я, от русских антисемитов.

Мы бы с мамой никогда не уехали из России, если б нас оттуда не выжили. Учительницей ее ни в одну школу не брали и, как большое одолжение, позволили работать лифтером в кооперативном доме писателей. На ее зарплату, если б не дедушки с бабушками, мы бы ноги протянули.

Нас прозвали сионистами из-за папы. Он, пока его не выпустили, немало пошумел в Москве насчет исторической Родины и своей неутоленной любви к Израилю. Достал где-то тайком американский журнал «Лайф» и вырезал оттуда портрет Моше Даяна с черной повязкой на левом глазу и повесил над кроватью. Наши старики чуть в обморок не попадали от страха. Евреи, забегавшие к нам в гости, уважительно цокали языками, пожимали папе руку, как отчаянному человеку, и после этого мы их больше в нашем доме не видели.

Особенно прославился папа своими разговорами с начальством в ОВИРе. Все наши знакомые шепотом передавали друг другу захватывающие подробности этого разговора и только диву давались, откуда в таком тонком интеллигентном человеке столько мужества. И сходились на том, что только большая идея рождает настоящую страсть. Этой идеей был сионизм, о котором папа разговаривал даже во сне.

Так что за разговор произошел у папы в ОВИРе?

Я все знаю с его собственных слов. Благо, просить папу еще раз поведать нам о своем подвиге долго не приходилось. Свидетелей этого разговора не было. Кроме сотрудницы ОВИРа, которой папа смело выложил всю правду-матку. Поэтому правдивость пересказа целиком на папиной совести.

Сотрудница ОВИРа будто бы спросила его:

– Знаете ли вы, что в Израиле вас возьмут в армию и пошлют умирать?

– Знаю, – ответил папа. – Меня не возьмут, я сам пойду защищать свою Родину.

– И может получиться так, что вы убьете на Суэцком канале моего сына?

– Вполне возможно, – ответил папа. – Потому что вашему сыну нечего делать на Суэцком канале. А сунется в чужой огород, пусть пеняет на себя.

– Вон отсюда! – будто бы закричала чуть ли не в истерике сотрудница ОВИРа. – Вам Израиля не видать, как своих ушей!

И как в воду глядела. Папа до сих пор в Израиле не побывал и, по моим наблюдениям, даже и не собирается.

Его подергали, подергали и выпустили из России. Как только осталась позади советская граница, папин сионизм мгновенно испарился, и он через Вену и Рим пробился в Америку.

Сейчас он и не скрывает, что от мысли об Израиле он отказался еще и потому, что в Израиле, как и в СССР, на гомосексуализм смотрят косо, в чем папа видит самый зловещий признак ущемления свободы человеческой личности. А в Америке свобода неограниченная. Суй свой член, куда тебе вздумается. В любую щель. Твоя воля. Только аккуратно плати налоги.

Последние мысли я уже додумываю на лестнице метро, куда нас вынесла с папой хлынувшая из вагонов толпа пассажиров. Папа держит меня за руку, чтоб я не потерялась. А мне хочется руку вырвать. потому что от моих мыслей на меня снова напала брезгливость к нему.

Только на поверхности, на улице, мне удается высвободить руку и незаметно вытереть ладонь в кармане шубки.

Теперь его рука покоится на моем плече. Склонив ко мне свое тонкое красивое лицо, он удовлетворенно подводит итог нашей беседе в поезде:

– Я рад, что внимательно слушаешь советы старших. Это вселяет в меня надежду и оптимизм.

В каждой семье есть свои легенды. Чаще всего смешные. И их очень любят рассказывать новым знакомым. Мол, знай наших! Вот какие мы!

Я сама в младые годы (5-6 лет от роду) дала повод и материал, по крайней мере, для двух легенд. Дедушки и бабушки в моем присутствии пересказывали их раз по сто. Не меньше. Иногда немного привирая для красоты, иногда что-то упуская. Из-за склероза мозговых сосудов. Но всегда смеясь. До слез. До долгого захлебывающегося кашля и опасного багрового румянца на щеках. И посматривали на меня с любовью. И не без гордости.

А отличилась я вот каким образом.

У нас в дачном поселке был летний кинотеатр. Под открытым небом. Без крыши. Большой экран. Перед ним – деревянные скамьи и будка киномеханика. Все это окружено высоким забором с заделанными щелями, чтоб безбилетники не могли подсматривать. Правда, наши мальчишки все равно смотрели кино бесплатно. С соседних деревьев. Забравшись на самую макушку и, как обезьяны, повиснув на ветках. Однажды один мальчишка сорвался. Пришлось остановить сеанс, поэтому что приехала «скорая помощь» и все зрители повскакали со своих мест, чтоб посмотреть, что случилось. Живой перелом ноги, конечно, интересней, чем хоть сто убийств на экране! Мальчишка этот еще долго потом прыгал в гипсе и на костылях.

Но я отвлеклась. Ведь я собиралась рассказать, как родилась легенда.

Я на деревья не лазила, чтоб посмотреть картину без билета. Не так воспитана. А ходила с мамой и с остальными предками и сидела у кого-нибудь на коленях, чтоб лучше было видно. Дедушка Лева каждый раз ссорился с контролером, чтоб меня пропустили без билета. Потому что места я не занимаю – сижу на коленях. И ничего не понимаю, что показывают на экране. За что, спрашивается, платить деньги? А за то, терпеливо объяснял контролер, что закон для всех один. До пяти лет – бесплатно, после пяти, хоть на один день старше – половина цены взрослого билета. Ведь сами сознались, что девочке исполнилось пять лет.