Метеоры - Мишель Турнье

Я вернулся к себе в номер в восторге от этого бодрящего зрелища. Почитал газету, довольно рассеянно. Было ясно, что я ждал чего-то, кого-то… Я снова спустился вниз. Он тоже ждал меня. Он поднял ко мне свою большую лохматую морду с ухмылкой, словно отныне память о его подвиге создала между нами сообщничество. И то правда, этот зверюга покорил меня. Лучше того, он просветил меня, в обоих смыслах этого слова, расширил мою нравственность, мораль, но еще как будто осветил, добавил этаж к замку моих грез — этим актом любви во второй позиции, которую он мне показал, комментарием к проблеме добычи добычи и поощрением к тому, чтобы дать ему циничную, собачью развязку.

Я протянул к нему руку, он ответил, махнув языком в ее сторону, но не дотронувшись, потому что мы на стадии намеков на контакты, а не законченного обмена. Я вернулся через два часа и обнаружил его по-прежнему сидящим, словно охранявшим гостиницу, мой дом. У меня стало тепло на сердце, зачем отрицать? Я тут же развернулся и пошел к ближайшему мяснику купить ему полкило говяжьих обрезков. Моим намерением было разложить газету, в которую была завернута эта пористая и синеватая плоть, на тротуаре. Я устыдился. Я вспомнил о старушках, которые вот так кормят котов в городских садах. Волкодав улыбнулся мне. Я мигнул ему, и он самым естественным образом пошел за мной вверх по лестнице. Преимущество занюханой меблирашки в том, что никто не оскорбится присутствием собаки у меня в комнате.

У меня есть пес. Надо найти ему имя. Робинзон назвал своего негра Пятницей, потому что взял его в пятницу. У нас сегодня суббота, samedi. Моего пса будут звать Сэм. Я говорю: «Сэм!» — и он тут же поднимает ко мне патлатую морду, на которой блестят два коричневых глаза. У меня есть пес, циничный друг, который шокирует меня тем, что дальше меня идет по моей дороге, и просвещает меня…

Под внешней банальностью мир решительно полон едва прикрытых чудес — так же, как пещера Али-Бабы. Проходя мимо стеллажа букиниста, я наугад беру книгу и заглядываю в нее. Это этимологический словарь французского языка. Беглый взгляд приносит мне сведения о том, что слово «ягодица» — fesse во французском языке происходит от слова fïssum, щель. Но это меняет все! У каждого человека только одна ягодица — разделяющая его зад на две мясистые половины. Последние своей выпуклой телесностью несправедливо затмили и присвоили себе слово fissum, которое всего-то и обозначало скромную и негативную реалию.

Сэм теперь всегда со мной. Хозяйка «Крановщиков» Филомена кормит его на кухне. В остальное время он следует за мной по пятам. Мне приходится указывать ему, что иногда меня надо оставить одного. Тогда он шатается по дому, где все встречают его вполне радушно. Иное дело «Вокзальный» отель, где мне бесцеремонно заметили, что собаки не допускаются. Вот цена «почтенной репутации»! Раз они решили слыть «приличными», эти мелкие людишки, выросшие среди кур и свиней, ходят на цыпочках и изображают чистоплюев. Я же с каждым днем все менее расположен терпеть дискриминацию и плохое обращение с моим четвероногим приятелем. Был у меня соблазн немедленно отказаться от комнаты в «Вокзальной», но я решил повременить с этим решением, во-первых, потому что принципиально не принимаю решений под воздействием эмоций, затем, потому что мне будет несколько неприятно убедиться, что я полностью перешел в клан Крановщиков. Приятно иметь убежище, свое место вне Крановщиков, — да и просто, признаюсь, ванную комнату… Значит, так тому и быть. Господин Александр — обладатель не только добычи и добычи этой добычи, но еще и пса, помимо своих живописных друзей по помойке и бытовым отходам. Господин Сюрен — достойный холостяк, пользующийся уважением почтенных роанских коммерсантов. Надо ли добавлять, что господин Алекс — автор этих строк — испытывает яростное желание придушить господина Сюрена?

Рано или поздно я должен был встретиться с Фабьенной де Рибовиль, пользующейся загадочным авторитетом среди крановщиков, и мать которой, Адриенна, возможно, некогда питала слабость к ужасному Крошмору. Кто знает, может, эта Фабьенна — дочь собаковода? Но хватит романтических бредней!

Взаимное знакомство было не лишено пикантности. Дело было недалеко от Чертовой ямы, в местечке, называемом «Ослиный кабачок». Там находится развалина, когда-то бывшая бистро, по странности расположенным прямо в чистом поле. А рядом — низина, дно которой три четверти года покрывает гнилое болото, поросшее камышом. Я давно бы уже заполнил его послойными отходами, если бы меня некоторым образом не опередили — и, похоже, изрядно. Больше двадцати лет назад один богатый фермер выкупил окрестные триста гектаров, поделенные между двумя десятками мелких землевладельцев, и объединил их. Первым делом он выкорчевал километр изгородей, который разграничивали крошечные наделы. Колючая проволока, кое-как накрученная на подпирающие колья, была скопом сброшена в низину. Этот овраг, болото, жуткое нагромождение колючек, изъеденных и спаянных ржавчиной, — западня для животных, каждый год находящая новые жертвы.

Так вот, сегодня утром ко мне на площадку пришли с вестью, что одна из лошадей Сент-Гаона сломя голову влетела в это осиное гнездо, предварительно сбросив седока. Не могу ли я помочь достать ее оттуда? Я пустился в путь в сопровождении старины Сэма. Уже издалека я увидел силуэт всадника, стоящего на краю оврага и обращенного к нам спиной. Вскоре мы поравнялись с ним. Зрелище было ужасно. То, что билось в нагромождении колючей проволоки, лишь по форме напоминало лошадь. В остальном это было ободранное тело, анатомический срез лошади, залитый кровью и все же продолжавший отчаянно, бессмысленно биться, таща на каждой ноге по пуку жил, вздыбившись и задрав к небу голову, один глаз на которой был вырван. Молодой конюх медленно поднимался к нам, жестами выражая бессилие. Конечно, сделать ничего было невозможно, разве что прикончить несчастное животное ружейным выстрелом. Он подошел к нам, и тут сверкнул хлыст, и шрам перечеркнул ему лицо. Он отступил, прикрываясь локтем, споткнулся, упал навзничь. Всадник уже оседлал его, и хлыст наносил теперь уже удары с регулярностью механизма. Абсолютная тишина, в которой разворачивалась агония лошади и это ужасное наказание, окружала нас атмосферой торжественности. Я был заинтересован. Я бы заинтересовался еще больше, если бы узнал истину: наездник был женщиной, и маленький конюх — тоже…

Когда Фабьенна де Рибовиль повернулась ко мне, ее неожиданно круглое, немного детское лицо было залито слезами.

— Вы можете его прикончить?

— Один из моих людей подойдет с карабином.

— Очень быстро.

— Как только сможет.

— Когда?

— Возможно, через четверть часа.

Она вздохнула и повернулась к зарослям, где упавшее на бок животное билось с меньшей силой. Маленький конюх встал и без видимой обиды, не обращая внимания на багровые полосы, перечеркнувшие его лицо, смотрел вместе с нами на широкий кратер, где буйно росла адская металлическая поросль.

— Когда подумаешь, как мягки отбросы! — прибавила Фабьенна. — Зачем понадобилось устроить здесь такой ад! Как будто вся злоба в округе скопилась в этой яме.

— Я очищу ее, — пообещал я. — Со следующей недели у меня будет на одну бригаду больше.

Живость ее реакции удивила меня.

— И не думайте! Я займусь ею сама. В конце концов, у вас нет животных, которых надо защищать.

Потом она повернулась ко мне спиной и ушла в сопровождении избитого конюха к проезжей дороге, где ее ждал маленький открытый автомобиль. Лошадь была убита днем, выстрелом в голову, в присутствии живодера, который тут же вывез труп.

Наблюдая за Сэмом, я обнаруживаю одну из причин, объясняющих, по-видимому, культ животных в некоторых цивилизациях. Не то чтобы я делал из моего дворняги кумира, но я признаю, что от него исходит нечто успокоительное, умиротворяющее, его адаптация к внешнему миру просто заразительна. Животное являет нам завораживающее зрелище адекватности среде — немедленной, без усилий, данной с рождения. Примитивный человек, должно быть, завидовал силе, быстроте, ловкости, результативности животных, которых он видел, тогда как сам дрожал от холода под узкими шкурами, охотился оружием недальнобойным и неточным и передвигался единственно с помощью голых ног. Даже я замечаю легкость, с которой Сэм влился в мою жизнь, ту добродушную, счастливую и незатейливую философию, с которой он принимает все, и в том числе меня, что тоже не малая заслуга. Я замечаю, оцениваю, еще немного — и возьму его за образец.

Если хорошенько подумать, я уже испытал это чувство слегка завистливого восхищения, но то было в минуты слабости, и по отношению К гетеросексуалу и к обществу, в котором он родился. Он находит в нем, словно разложенные у подножья его колыбели, книги с картинками, которые совершат его сексуальное и эмоциональное воспитание, адрес борделя, где он лишится невинности, фотопортрет первой любовницы и будущей невесты с описанием свадебной церемонии, текстом брачного договора, застольных песен и т. д. Ему только и надо, что надевать одно за другим эти готовые платья, которые ему как раз впору, то ли потому, что скроены на него, то ли потому что он создан для них. Тогда как юный гомосексуалист пробуждается в пустыне, ощетинившейся колючими зарослями…