Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон

Убегу, подумала Инес. Плюну на все и уйду своим путем.

Мысль показалась настолько странной, что Инес даже остановилась, застыла на месте и на несколько секунд уставилась прямо перед собой, а потом поспешно свернула налево и подошла к витрине. И только потом сообразила, что это писчебумажный магазин, что она стоит и смотрит на лежащие там образчики открыток на заказ.

Примите мою сердечную благодарность за участие, проявленное в связи с кончиной моего супруга.

Везет же, подумала она и тотчас воровато оглянулась. По другой стороне улицы шли несколько женщин, но они не смотрели на нее и не видели того, о чем она только что подумала.

Она снова пошла вперед, но теперь медленнее и более короткими шагами. Придется успокоиться. Придется взять себя в руки. Придется попытаться быть такой же спокойной и интеллигентной, как тогда, когда Бьёрн был дома. Потому что это ей под конец удалось, она не сказала ни слова насчет того, что он где-то пропадает по вечерам, и не показала вида, будто лежит полночи без сна, дожидаясь, пока он придет. Она не комментировала тот факт, что он отказался есть кашу, которую она сварила сегодня утром, и только чуть улыбнулась, смирившись с фактом, что он не желает, чтобы она проводила его на паром. Она была спокойна и интеллигентна, даже когда он надевал свой дафлкот и заматывал шарф на шее, она смогла удержаться, уже почти сделав шаг вперед, чтобы обнять его, и вместо этого лишь подняла руку и помахала. Пока! Удачи! Привет Элси! Он махнул рукой в ответ, но коротко, а потом закрыл дверь и ушел.

И что осталось теперь? Перечистить десять тысяч картофелин. Скатать пятнадцать тысяч фрикаделек. Нарезать двадцать тысяч ломтиков хлеба. Притащить миллионы литров молока из магазина. Прожить несколько десятилетий из дней, часов, минут и секунд. Бессмысленных. Немых. Мертвых.

Я не хочу! Не хочу! Не хочу!

От этого внутреннего крика вдруг подогнулись колени, на несколько секунд Инес показалось, что она рухнет на тротуар, но потом, совладав с гневом, она заставила себя идти быстрее. Кому какое дело, чего она хочет? Никому. Ни Биргеру. Ни Лидии. Ни Сюсанне. Ни Бьёрну. Ни даже ей самой. Можешь ныть и вопить сколько влезет, а все равно она сдаваться не намерена. В воображении тут же возникает картинка — Инес валяется на тротуаре и сучит ногами, как упрямый двухлетний ребенок. Инес фыркнула. Ага. А смысл?

Но я не хочу! Я правда не хочу!

Инес пошатнулась, но справилась с собой и пошла еще быстрее, протиснулась с извиняющейся улыбкой мимо двух старушек, шедших под ручку по тротуару, и поправила ремень сумки на плече. Только спустя минуту она заметила, что уже бежит, и снова перешла на шаг. Быстрый шаг, но не бег. Теперь перед ней высилась школа Тюппаскулан, дворец из красного кирпича посреди этого краснокирпичного города, и на несколько секунд она позволила себе признать, что хотя этот дом и напоминал сказочный замок, но именно здесь ей было неуютнее всего на свете. Потом все оттеснило видение, как она сидит у письменного стола — где-то, да, в Лунде, и что она университетский преподаватель, нет, доцент истории литературы, а теперь суббота, вторая половина дня, но поскольку она живет одна, то уже прибралась у себя в квартире и пообедала бутербродом. И всю оставшуюся часть дня может посвятить научной работе. На мгновение Инес задумалась, что именно она бы исследовала — Сельму Лагерлёф, наверное, те двенадцать лет, которые писательница провела в Ландскроне, — а потом, подвинув эту мысль в сторону, Инес сосредоточилась на самой квартире. Три комнаты и кухня, и все — только ее. Спальня, гостиная и кабинет. В гостиной — камин. Ванная с наглаженными чистейшими полотенцами, украшенными ее инициалами. Маленькая лампа на окне в ее кабинете, датская маленькая лампа с белым гофрированным абажуром, единственная горящая лампа на всей улице…

Ха! Она остановилась у перехода, пропуская машину. Какой смысл фантазировать о той жизни, которая никогда не станет ее собственной? Она не доцент истории литературы и никогда им не будет, она сделала свой выбор девятнадцать лет тому назад и вкусила от его плодов, а теперь от них остались огрызки. Она жена Биргера и мама Сюсанны, дочь Лидии и — она мысленно сморщилась — приемная мать Бьёрна. Или тетка. Приемная мать или тетка, которую он не особенно любит. Которая хочет помешать ему, удержать его, не выпустить из дома и навсегда сделать тем, кем он не хочет и не может быть. Ее сыном. Ее собственным любимым сыном.

Но он ведь уехал!

Инес заставила себя поднять руку и помахать коллеге на другой стороне улицы, заставила себя улыбаться и выглядеть абсолютно невозмутимо. Учительница домоводства, совершающая моцион перед тем, как отправиться на рынок, — волосы повязаны изысканным платком от «Эрмес», на плече — сумка из натуральной кожи, — поднимает руку в перчатке и одаряет коллегу, блондинку-учительницу начальных классов, теплой широкой улыбкой. Нельзя показывать, что тебе больно. Все, что угодно, только не это. Инес еще раз поправила сумку, пытаясь вызвать к жизни злость, остановилась, повернулась к витрине и мгновение стояла неподвижно, глядя на собственное отражение, прежде чем до нее дошло, что там, за стеклом, — кондитерская. И в глубине виднеется знакомая спина.

Сюсанна. Ее дочь. А напротив сидит та девушка, которая…

Инес резко отвернулась и, держась очень прямо, перешла на другую сторону улицы и дальше быстрым шагом двинулась через Ратушную площадь, не остановившись на рынке и так ничего и не купив из того, что было у нее в списке.

~~~

Перед телестудией собрались девушки, они отпихивали друг друга и галдели. Элси смотрела на них, а тем временем черный лимузин медленно въехал в их толпу и заставил расступиться. Некоторые из девчонок наклонялись, прижимали розовые ладошки к окнам и показывали тем, кто внутри, свои бледные лица за стеклами, одновременно переходя на бег, чтобы не отстать от машины. Who is it? I don't know, I think it's…[22]

Бьёрн сидел выпрямившись на откидном сиденье, крепко держась одной рукой за кожаную петлю, свешивающуюся с потолка, и молча глядя прямо перед собой. Он был бледен, и это ему шло, темные глаза блестели и казались огромными на белом лице. Может, он казался еще бледнее от черной одежды, водолазки и длинного пиджака с широкими лацканами. Он единственный был весь в черном, на остальных были вещи поярче. Скажем, на этом Томми — красная рубашка под черной кожаной курткой. Один из ребят — в брюках бирюзового цвета. Вид довольно дурацкий.

Теперь они притихли, теперь все пятеро сидели молча, выпрямившись и глядя перед собой, казалось, ни один из них не смеет повернуть голову и посмотреть в окно, никто не отваживается встретиться взглядом с девчонками по ту сторону стекла, не решается увидеть груди, прижатые к стеклу, улыбки, освещавшие салон, и чей-то высунутый, трепещущий между губ кончик языка.

Наверное, парни просто нервничают. И Бьёрн больше всех.

Даже Карл-Эрик молчал — исключительный случай! Он сидел рядом с ней, настолько близко, что его ляжка то и дело прижималась к ее, но он молчал совсем иначе, чем мальчики. Он с улыбкой следил за девчонками за окном, то и дело кивая сам себе, как учитель, подбадривающий хороших учеников. Молодцы. Отличная работа.

Внезапно вокруг стало темно. Машина въехала в ворота, и они закрылись. Крики стихли, и кто-то глубоко вздохнул. В следующую секунду снова сделалось светло: внутренний двор студии.

— Значит, так, ребята, — сказал Карл-Эрик. — Играете под фанеру.

Томми привстал:

— Нет, но какого хрена…

Карл-Эрик поднял руку:

— Ты слышал, что я сказал. Под фанеру.

Томми опустился на стул и наклонился вперед, так что волосы упали и закрыли лицо. Как ребенок. Маленький ребенок на грани отчаяния.

— Но вы же обещали…

Карл-Эрик пожал плечами и сунул руки в карманы брюк.

— Я обещал сделать все, что смогу. Но в этой программе все играют под фанеру. Такие дела.

— Но все-таки… — сказал Никлас.

Элси перевела взгляд на него и тут сообразила, что до сих пор не слышала, чтобы он что-нибудь произносил, кроме собственного имени. Он был безупречно наряден, в белой рубашке, цветастом галстуке и сверкающих черных туфлях. Теперь он провел рукой по свежевымытым волосам, поправил челку и серьезно поглядел на Карла-Эрика:

— Вы правда сделали все, что смогли?

Карл-Эрик прислонился к стене и окинул Никласа холодным взглядом:

— Все играют под фанеру в этой программе. И Манфред Мэнн играл. И «Роллинги». Даже «Битлз». А «Тайфунз», значит, не могут?

Длинные ноги Томми выдвинулись вперед и пнули корзину для бумаг, но слегка, так что она только отъехала на пару сантиметров.

— А какого тогда хрена надо было сюда тащиться? Могли бы просто пластинку прислать.