А.И. Куинджи - М.П. Неведомский

Такова фактическая сторона события.

А каковы были внутренние причины всего дела, каковы были побуждения и цели у лиц, «отставлявших Академию от Куинджи», — это, конечно, вопрос иного порядка. Ответить на него с полной определенностью нелегко… Впрочем, так как я пишу не историю Академии и не биографию кого-либо из заправлявших тогда ею лиц, а биографию Куинджи, то раскрытие тайных пружин события не так уж существенно для моих целей… Мне важно подчеркнуть только одно: все поведение Архипа Ивановича имело в виду — защиту учеников, имело целью — наладить дело уценил в Академии… По свидетельству некоторых из учеников, участников события, он, даже после отставки своей, по выходе из-под домашнего ареста, встречаясь с ними, уговаривал приняться за работу, проповедовал на излюбленную свою тему: «Талант — синоним труда, не трудиться — значить губить свои способности» и т. д.

Если же о его вмешательстве в инцидент было доложено начальству в такой форме и окраске, которые повлекли за собой роковые «24 часа», то это была licentia poetica авторов доклада, — не более того…

Для квалификации этих «поэтических вольностей» и их авторов я не затруднился бы найти вполне определенные термины. Но тут нужны точные данные и вникание в массу мелочей. Меня же интересует здесь только сам Куинджи, а остальным и остальными я занимаюсь лишь постольку, поскольку на их фоне выступает — а она очень рельефно выступает — фигура этого «однолюба», этого неистового служителя бога искусства…

При всем их — часто глубоком — уме, в людях типа Куинджи есть что-то детское, какая-то наивная «косолапость» и отсутствие такта… И есть у них одна очень неудобная для окружающих привычка… Они видят перед собой только свою идею и глядят высоко, по направлению к ней, — поверх голов своих ближних. Естественно, что они не замечают их ног… И, шагая прямо к своей цели, то и дело наступают на ноги и на мозоли…

Говорили о его честолюбии и властолюбии… Я касался выше этого вопроса. Здесь добавлю, что честолюбие его всегда было «хорошо помещено», а властолюбие его вытекало из глубокой уверенности, что его идея — единственно правильная, что именно она — и ничья другая — ведет ко благу… Это был именно, по слову Л. В. Позена, «благодетельный деспот»… Можно сказать: toutes proportions reservees — что этот человек был отчасти из того же теста, что и Петр I, про которого Герцен говорил: «угнетал свою родину ради ее же блага»… Участвуя с ним в общем деле, надо было действительно оценить его, уверовать в него и жертвовать многим «личным» для совместной работы… А это — не такое маленькое требование от средних, обычного типа людей… Вдобавок, подобно Петру же, он не прочь был прибегать к «дубинке», — если не физической, так словесной…

В интересующий нас момент, взволнованный, глубоко озабоченный судьбой молодежи, к которой он так привязался в своей мастерской, он, конечно, не раз прибегал к «словесным дубинкам»… В заседании Совета, в момент забастовки, он обрушился на И. И. Толстого более чем энергично, а когда заговорил о своем влиянии на учеников, предлагая поручить ему переговоры с ними, не особенно щадил самолюбие своих коллег… Но, конечно, это были лишь частности, лишь последние капли, переполнившие чашу. А в «чаше» за три года совместной с ним деятельности должно было накопиться немало таких капель…

«Неудобность» куинджиевского нрава, личные мелкие обиды, потревоженные «мозоли» и, быть может, зависть к обаянию, завоеванному им в среде учеников, — вот что извергло Куинджи из среды академических профессоров…

Не вместила наша Академия крупной и угловатой фигуры Архипа Ивановича…

Впрочем, и то сказать: вместить его могла бы разве только академия в «коренном» значении этого слова, академия без куполов и «президентов», где-нибудь под открытым небом, среди природы — вроде той, где учил Платон…

Архип Иванович был олицетворенным анахронизмом в бытовых условиях нашей современности. Быт этот — вещь неподатливая, обладает огромной силой «косности» и сопротивления, а представители этого быта очень редко отличаются брезгливостью в выборе своих средств…

Вот что нужно сказать при исторической оценке события.

На Архипа Ивановича удаление из профессоров подействовало, как удар грома. По сообщению К. Я. Крыжицкого, получив приказ об отставке, он упал без сознания: так неожидан был удар, так тяжко было оскорбление, так расшатаны были нервы всей историей, такой болью отозвалась в нем потеря мастерской, отлучение от любимого дела…

Ошеломлены были и ученики… Они поднесли ему адрес, где в горячих словах выражали свою признательность ему и негодование, и горе по поводу его удаления… Архипа Ивановича очень растрогал этот их шаг: он особенно ценил мужество молодежи, не побоявшейся выразить открыто свои чувства… Через год он отправился с некоторыми из учеников в то заграничное путешествие, о котором я упоминал: таким путем он не сразу расставался с ними, как бы искал им и себе утешенья в этом совместном путешествии и осмотре галерей европейского искусства…

Тут опять сказывается, на мой взгляд, черта какой-то непосредственности, — если хотите, — «детскости»… Впрочем, нашлось немало строгих судей: увидали в этом «искание популярности», «умелую саморекламу» и т. д.

В прессе уход Куинджи из Академии встретил совершенно единодушную оценку.

«Если и был руководитель в новой Академии, то это только он», — писал про Куинджи один рецензент. Или: «Как сильно вообще влияние профессоров на конкурентов, видно из того, что с уходом профессора Куинджи так блистательно начавшая проявляться в Академии пейзажная живопись совершенно заглохла…» Или еще: «Лучшего преподавателя по классу пейзажа, господина Куинджи, вытеснили из Академии и вытеснили, по слухам, его же сотоварищи и милые друзья!..» и т. д., и т. д.

В том же году добровольно покинул профессорский пост «передвижник» Кузнецов. Но зато мастерская Куинджи поступила в заведование другого «передвижника» — Киселева… Репин и Маковский остались на своих постах. Но прошло десять лет, и первый из них не выдержал и тоже покинул Академию…

В итоге, как я упоминал, из «обновления» ничего существенного не вышло…

«В этом большом художнике и большом человеке, — писал о Куинджи-профессоре Н. К. Рерих, — все мое представление о новой Академии. После его ухода, после 1897 года, я мало знаю об этом учреждении. Знаю, что в нем горят огни; знаю, что ученики все чем-то недовольны; знаю, что избирается очень много комиссий; знаю, что профессорствующие ссорятся, но какое именно место отведено в Академии художеств искусству — неизвестно…»