Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андрэ Моруа

Второй повод к расколу. А кроме того, Шатобриан, который, будучи министром иностранных дел, поддерживал "Музу", где поэты воспевали его войну в Испании, вдруг провалился с треском - был смещен со своего поста 6 июня 1824 года. 15 июня "Французская Муза" затопила свое судно. "По мотивам высокого порядка, - писала Мари Нодье, - корабль вернули в гавань после блистательного залпа в честь великого писателя при его выходе из министерства..." В последнем номере журнала Гюго на прощание дал залп в честь Шатобриана:

Твои несчастья - славы пьедестал.

Когда судьба смеялась над тобой,

Ты возвышался над судьбой

И, падая с вершин, в лазурь взлетал

[Виктор Гюго, "Шатобриану" ("Оды и баллады")].

Двадцатого июля Александр Суме был избран во Французскую Академию. Итак, под ее купол вступил романтизм? Нет, скорее уж Суме отступил от романтизма.

Кто же Гюго? Классицист? Романтик? Публикуя в феврале 1824 года у книгоиздателя Давока "Новые оды и баллады", Виктор Гюго в предисловии к сборнику еще отказывается принять решение:

"Теперь в литературе, как и в государстве, существуют две партии, и война в поэзии, по-видимому, должна быть не менее ожесточенной, чем яростная социальная война. Два лагеря, кажется, больше жаждут сразиться, чем повести переговоры. Они упорно не желают найти общий язык: внутри своего стана они говорят приказами, а вне его издают клич войны. Но ведь так противникам столковаться невозможно. Меж двух боевых фронтов выступили благоразумные посредники, призывающие к примирению. Быть может, они окажутся первыми жертвами, но пусть будет так. Автор этой книги хочет занять место именно в их рядах. И прежде всего, желая придать некоторое достоинство беспристрастному обсуждению, которым ему хочется внести ясность в данный вопрос (больше для себя самого, чем для других), он решил отказаться от всяких условных терминов, которыми противники перебрасываются, как пустыми воздушными шарами, от знаков, не имеющих значения, от выражений, ничего не выражающих, от туманных слов, которые каждый понимает по-своему, сообразно своей ненависти или своим предрассудкам, и которые служат доказательствами только для тех, кто доказательств не имеет. Сам автор ведать не ведает, что такое классический жанр и жанр романтический... В литературе, как и во всем остальном, есть только хорошее и плохое, прекрасное и безобразное, истинное и ложное... Однако прекрасное у Шекспира столь же классично (если слово классично означает достойное изучения), как и прекрасное у Расина..." [Виктор Гюго. Предисловие к "Одам и балладам" издания 1824 г.]

Гюго восставал против той мысли, что революция в литературе является выражением политической революции 1789 года. Она была, утверждает молодой Гюго, ее результатом, а это большая разница. Мрачный и грозный ход событий, конечно, пробудил все, что было бессмертного и высокого в творчестве гениев. Но современная литература, произведения, созданные такими писателями, как госпожа де Сталь, Шатобриан, Ламенне, нисколько не принадлежат Революции, - "они предвосхищают монархический и религиозный дух того общества, которое, несомненно, возникнет среди множества обломков прошлого". Форма "Новых од и баллад" не более революционна (утверждал автор), чем его политические взгляды. "Всякое новшество, противоречащее природе нашей просодии и духу нашего языка, должно быть признано посягательством на самые основы хорошего вкуса..."

Сильный темперамент художников, неведомый для них самих, влияет на форму их произведений. Гюго как поэт уже освобождался от пут больше, чем он знал об этом как автор предисловия. В некоторых стихотворениях он дерзнул отказаться от перифраз, сорвал с дрессированной собаки ошейник эпитетов и назвал вещи своими именами. Еще слишком много у него муз и ангелов, слишком много возгласов: "Праведное небо! Что вижу... О небеса! Куда те воины идут!" И все же в стихах, как будто против его воли, проскальзывают воспоминания детства, правдивые пейзажи, прекрасные строки:

Я король-изгнанник, гордый, одинокий...

Разве здесь уже не слышится Бодлер?

Вот уж ты явился взгляду,

Сыплешь блесток мириады,

И небесною отрадой

Песня крыл твоих звенит

[Виктор Гюго, "К Трильби" ("Оды и баллады")].

А здесь, разве вы не слышите Валери? Гюго предчувствует также ту роль, которую иным людям предназначено играть в мире:

Поэту чужд покой

Он утешает род людской,

Рабов, снедаемых тоской...

[Виктор Гюго, "Поэт в Революции" ("Оды и баллады")]

Нет ничего труднее, как написать без лишних или неточных слов короткое стихотворение, в котором смысл должен быть тесно связан с ритмом. В двадцать два года Гюго делал это с царственной легкостью. Но он был неведомо для себя романтиком, и присяжный критик "Журналь де Деба", "старая лисица Гофман", грубый и ворчливый сын Лотарингии, писавший в молодости вольные стишки в подражание классикам, разоблачил его. Он упрекнул поэта за то, что у него отвлеченные идеи сочетаются с реальными образами. "Писатели античности, - неосторожно заявил он, - не давали бы какому-нибудь божеству в качестве облачения тайну". Однако он имел дело с человеком, который лучше его знал античную и классическую литературу, Гюго задал ему хорошую взбучку.

Письмо Гюго к Гофману, опубликованное (в силу права на ответ) в газете "Журналь де Деба":

"Я не стану утверждать, что это выражение буквально взято из Библии. Библия несколько романтична, не правда ли? Но я спрошу вас, чем это выражение кажется вам порочным? Дело в том, скажете вы, что у меня отвлеченное понятие, тайна, непосредственно сочетается с реальным образом - облачением. Ну что ж, сударь, такого рода сочетание слов, которое кажется вам романтическим, встречается на каждом шагу и у "писателей античного мира", и у "великих современных писателей".

...За отсутствием места, я хочу привести только самые убедительные примеры. Вы утверждаете, что классики, стремившиеся никогда не соединять отвлеченные понятия с реальностями, не дали бы какому-нибудь Божеству тайну в качестве облачения; но, сударь, они дали в качестве основы престола Божия - СПРАВЕДЛИВОСТЬ и ИСТИНУ (Ж.-Б.Руссо. Ода XI, кн. 1), следовательно, вещественному образу - престол дали опору из двух отвлеченных понятий - справедливость и истина. Вот еще примеры: Гораций сказал в оде XXIX, кн. III: "VIRTUTE me involo mea (я облекаюсь в свою ДОБЛЕСТЬ)". Жан-Батист Руссо сказал (кн. IV, ода X); "Так в высшую заслугу людям ставят порок, ИЗЯЩНЫМ облачением смягченный..." Ну и вот, сударь, раз Гораций делает из ДОБЛЕСТИ облачение, а Руссо то же делает с ИЗЯЩЕСТВОМ, разве не употребляем мы ту же самую фигуру, применяя ее к слову ТАЙНА, столь же отвлеченному, как изящество и доблесть?..