Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - Коллектив авторов

– Принеси-ка мне саквояж из углового шкафа, он в нижнем ящике, – скомандовала Акселю медсестра, но тот стоял столбом, пораженный всем происходящим. Тогда медсестра протянула руку и схватила его за локоть, прямо-таки впилась пальцами. – Мне твоя помощь нужна, – укоризненно сказала она.

Саквояж был тяжелый и неудобный, внутри стукались друг о друга бутылки с эликсирами, и Аксель еле донес его до кровати, чуть не уронил. Медсестра достала оттуда насос, маску, шприцы и зонды – все что подогнали как раз для русалочьих внутренностей. Аккуратно просовывая ребристую трубку в ноздрю пациентки, она протянула Акселю квадратную бутылку зеленого стекла.

– Подогрей на горелке, – скомандовала она. – Ровно до ста градусов. Термометр в ящике.

Они вместе трудились под лампой, которую медсестра пригасила чуть ли не до темноты, и так при этом сблизились, что можно было и не разговаривать – хватало жестов, взглядов, хрюков и вздохов.

Наконец русалка задышала свободно, чуть всхрапывая и шевеля губами на выдохе, словно посылая кому-то воздушные поцелуи. Аксель в жизни не видел ничего прекраснее. Наверно, ей снятся красивые бравые моряки, подумал он. Усталая медсестра закурила и, повернувшись к Акселю спиной, стащила насквозь пропотевшую форму и осталась в одних бюстгальтере и нижней юбке. Ее тощую бледную спину пересекали несколько длинных шрамов, все позвонки были отчетливо видны.

– Забирай ее отсюда, – сказала она, – не то у меня лицензию отберут. Прикрой груди-то. – Медсестра протянула Акселю форменную блузку. – Деньги на рикшу есть?

Аксель сунул руки в карманы и вывернул сырую подкладку: все деньги остались в море. Из-за бретельки бюстгальтера медсестра вынула несколько смятых купюр, протянула ему.

– Вон там, перед медузочной закусочной, есть стоянка. Скажешь, чтоб отвезли к монахиням. Скорее всего рикша заноет, что ему это не по пути, пообещай двойную оплату.

– А хвост ей прикрыть ничем не надо? – спросил Аксель, застегивая на русалке форменную блузку медсестры.

Та глубоко затянулась, с силой выдохнула дым.

– Сегодня Парад Русалок. Город кишит девицами, одетыми точно так же. – Она протянула Акселю запечатанный пузырек с зеленой жидкостью. – Монахини знают, как применять.

– Научите меня. Вдруг они не знают.

– Знают-знают.

– А вдруг не знают?

Медсестра снова вздохнула, покачала головой, передвинула сигарету в угол рта и прищурилась от дыма, попавшего в глаз.

– Достань оттуда, – сквозь сжатые зубы сказала она, показывая на саквояж, – красную чайную жестянку. – Аксель достал, и медсестра показала ему двойной шприц, спрятанный внутри. Кончик иглы был слегка изогнут. Прямо на вене у русалки медсестра показала, как делать инъекцию. – Колоть утром, днем и вечером.

Потом добавила ему денег из бюстгальтера и посоветовала проситься в ночлежку на углу Атлантической и Тихой, «где хозяйка не задает вопросов».

Но один вопрос хозяйка все-таки задала:

– Выпить хочешь?

Она стояла в дверях комнаты, выделенной Акселю с русалкой, кокетливо облокотившись о косяк. На ней был пушистый розовый халат с вышитыми на отворотах розами. Вставные челюсти плавали где-то в чашке, рот ввалился и еле слышно ритмично причмокивал, а от опускавшихся по краям морщин на лбу все лицо ее выглядело сплошной вмятиной.

– Нет, спасибо, – отказался Аксель.

– Ну, тогда чешись попроворнее, чистоплюй, клопы тебя заедят. – И она захлопнула дверь.

Но Аксель с русалкой не стали спать в комнате; первые несколько дней на втором этаже не было других постояльцев, и Аксель отнес русалку в общую ванную, а сам спал на полу рядом, застелив холодный кафель лишь ветхим пляжным полотенцем с рекламой сигарет «Легкое моряка» – «Словно сунул голову в штормовую тучу!»

Русалкины волосы перелились через край ванны и, высыхая, начали виться. Аксель запускал пальцы в эти золотые локоны.

– Рапунцель, Рапунцель, – шептал он, – проснись, спусти свои косыньки вниз!

Он бубнил это без конца, монотонно, как пономарь, успокаивая самим ритмом голодный желудок. Потом речитатив он превратил в песню, а та от бессонницы оказалась бессмысленной и поэтичной – пелось в ней о крапчатых грушах и старых собаках. В те несколько дней у ложа Рапунцель Аксель написал много песен, и потом, когда она поправилась, исполнял их на променаде с перевернутой шляпой у ног, хотя туристический сезон уже подходил к концу. Он купил Рапунцель старое плетеное кресло-инвалидку и вязаный плед, чтобы прикрыть хвост, и она трясла тамбурин, который он смастерил из виноградной лозы и морских ежей. Публика, удачно посетившая казино, жалела красивую девушку в инвалидном кресле, и в шляпу высыпались целые карманы мелочи. Банджо Аксель купил на деньги, которые за пару недель заработал в бродячем цирке – ухаживал за мальчишкой-мартышкой, который оказался обычным младенцем, только волосатым и желтоглазым.

Хотя променад кишел пинкертонами, выслеживавшими неверных супругов и беглецов, никто из нанятых его родителями сыщиков не узнал Акселя. Морской воздух и летнее солнце быстро высушили и огрубили его лицо, а светлые локоны стали тускло-белыми, как рисовая лапша. Раньше у него даже пушок под носом не рос, но забота о Рапунцель всего за неделю подарила ему полноценную белоснежную бороду, скрывшую безвольный подбородок маменькиного сынка.

На первом рисунке Рапунцель он казался на несколько лет моложе, хотя она изобразила его таким, каким видела пару недель назад: Аксель, прекрасный, как юный принц, боролся с бурным морем, чтобы снять ее с карусельной лошадки. С самого начала он знал, что русалка нема из-за отрезанного языка – грубые шрамы на обрубке он чувствовал собственным языком, когда ее целовал; но вот ее плохое зрение Аксель заметил не сразу, а купленные в аптеке очки не только помогли ей лучше видеть, но улучшили и внутренний взор – прошлое расцвело пред нею с необыкновенной четкостью и яркостью. Казалось, ее рисунки выдрали из сборников сказок, огромные круглые глаза ее героев почти не оставляли места на лицах.

Некоторые рисунки изображали ее саму в прошлом, когда она жила под водой, как принцесса, в роскошном затонувшем лайнере. Ела осьминожий салат с треснутых тарелок тончайшего фарфора, пила водорослевый чай из позеленевших серебряных чашек. На морских балах она торжественно спускалась по парадной лестнице, освещенной канделябрами из фосфоресцирующих медуз, танцевала вальс в большой парадной зале с марокканской мозаикой на полу, и цветные кусочки вываливались от изящных движений ее хвоста, метущего пол.

Аксель плакал, глядя на рисунки с пиратами, которые поймали Рапунцель и ее сестер в сеть, когда те непослушно выплыли к поверхности, желая хоть одним глазком взглянуть на резную фигуру на носу корабля – считалось, что она изображает мать русалок. Их мать, потрясающая красавица, в девичестве любила лежать на волнах и петь грустные баллады, а сейчас вошла в легенды: ее винили в гибели яхт и парусных лодок, когда матросы, зачарованные ее прекрасным голосом, забывали обо всем, и судно разбивалось о камни.

Один пират повалил Рапунцель на палубу, второй разжал ей челюсти, а капитан, взявшись покрепче за небольшой кинжал, срезал ей язык, придержав его большим пальцем, словно яблоко чистил. На берегу профессиональные певцы и поп-звезды отваливали за такой язык русалки баснословные суммы – считалось, что он обладает необыкновенными свойствами. Если лизнуть его свежим, за пару дней после того, как отрезали, русалочий язык укрепляет голос и расширяет диапазон.

Однажды дождливым вечером на променаде, пока Аксель играл на банджо, Рапунцель в своем кресле под дырявым шелковым зонтиком нарисовала портрет оперной певицы в гримерке: пышная грудь выпирает из корсета в мятых кружевах, парик на коленях, артистка откинулась на рекамье и длинным языком, выгнув его кончик, трогает отрезанный русалочий язык у себя на ладони. Мимо проходила мадам Эрнестина Смугл, знаменитое меццо-сопрано, чьи прощальные выступления с аншлагом проходили в «Жижико-Холле» уже третий год подряд. Приподняв черную вуаль пышной шляпы из филиппинской соломки, певица заглянула через плечо Рапунцель, пока та трудилась над рисунком. Придя в восторг, мадам предложила за него кругленькую сумму.

С того дня Аксель прикалывал рисунки Рапунцель к спинке ее плетеного кресла, к кривой ножке зонтика, и быстрее всего продавались самые страшные рисунки – те, что изображали русалок в минуты опасности. Рапунцель закручивала волосы на макушке и скрепляла пучок остро отточенными карандашами. Она теперь носила блузу, как у художников, свободную и с глубокими карманами, где хранились ластики и ватные палочки для растушевки угля.

По ночам Аксель сидел голышом по-турецки на их скрипучей ночлежной кровати, бренчал на банджо и сочинял новые песни о своей любви к Рапунцель, а та лежала рядом и беззвучно подпевала ему.