Камень преткновения - Анатолий Клещенко

На половину соседей первым заявился Ганько.

— Азартные игры в общественных местах запрещаются! — строго сказал он, кивая на рассыпанные по столу костяшки. — Разрешаю только в стосс или в терс.

— Что за звери? — спросил Сухоручков.

— Не знаете? Валяйте в буру или в очко. Только не проигрывайте баяниста. Не играется.

— Тут, браток, от козла только уже третий раз под стол лезу, — пожаловался Иван Яковлевич. — А ты — очко! Садись вот вместо Конькова, мы с тобой Ваську да Николая ме́кать заставим!

— На тезку у меня рука не поднимется, дядя Ваня! Знаешь?

Оба молодые, оба Васьки!.. —

запел он, переиначивая, забытую песенку.

— Ладно, одного Николаича под стол погоним. Садись!

Ганько сел.

Перемешивая костяшки, накрыл ладонями два троечных стыка, один с дуплетом. Повозив по столу, погреб к себе, ухмыльнулся:

— Люблю играть с честными игроками! Чей заход? Твой, тезка?

Через полчаса торжествующий Тылзин загонял под стол Сухоручкова:

— Поскольку Ваське партнер прощает — лезь один! Лезь, лезь! Нечего раздумывать! Надо понимать, с кем играть садишься! С чемпионами Тылзиным и Ганько!

— Мало ли что твой партнер? Васька виноват в проигрыше, ему надо было на двойках забивать. Я же ему моргал, подлецу…

Ганько трагически всплеснул руками, запричитал:

— Ай-яй-яй, дядя Коля! Играть без мошенничества полагается, а вы — моргать! Ай-яй-яй!..

— Оба проигрывали, оба и полезем! — сказал Скрыгин, опускаясь на четвереньки. — А на двойках никакой игры…

— Лезь, не оправдывайся! — командовал Тылзин. — Так, один есть… Давай ты, Николай Николаевич! Теперь «мээ-э!» кричите…

— Может, не надо нам, у тебя вон как хорошо выходит? — ершился под столом Сухоручков. — Ты бы авансом под следующую партию покричал. Все одно теперь выиграем…

Но они проиграли и следующую.

Сухоручков, ожидавший, что Ганько «проедет», приготовил последнюю костяшку, занес ее над головой, торжествующе усмехаясь.

— Считайте рыбу! — сказал Ганько, хлопая своей костяшкой.

У Сухоручкова вытянулось лицо, он часто-часто заморгал.

— Врешь?.. А?..

Грохнул взрыв хохота.

Наверное, за стеной решили, что веселое оживление вызвано приходом гостей, не иначе. Дверь отворилась, вошел Шугин. Окинув быстрым взглядом помещение, спросил:

— Что за шумок без пьянки?

Празднующий вторую победу Тылзин, воинственно подбоченясь, кивком показал на Сухоручкова:

— Не верит, что он козел. Разве не похож? — И Николаю Николаевичу: — Ну-ка! Дорога для вас знакомая, лезьте! Игроки!.. Виктор на мусор заявлять пришел…

— Не играющий… — скромно поджимая губы, будто его подбивают на что-то порочное, пошутил Шугин.

В это мгновение поднял голову от чемодана, где перебирал ноты, Усачев. Движением руки поправив упавшие на лоб волосы, окликнул своего напарника:

— Васька! Кончай там… Если думаешь в Сашково — пора собираться…

— Зачем?.. — Скрыгин смешно выпятил нижнюю губу, округлил глаза.

— Зачем, зачем… В клуб, конечно!

Все, кроме Конькова, насторожились, примолкли. Скрыгин, не скрывая недоумения, спросил:

— А ты… в клуб?

— Ну да! — Борис отложил пачку нот, захлопнул чемодан.

— Чего-то ты чудишь, парень! — сказал Тылзин.

— Верно, Борис! Неловко, девчата придут, а тебя нет… — двинулся к нему через комнату Скрыгин.

— Какие девчата придут?

— Ну, какие… Ясно! Наташка, Анька и, как ее, Тося…

— Да откуда ты взял?

Скрыгин растерялся. Почему-то вопросительно посмотрел на Шугина, потом — на Тылзина. Те молчали. Тогда Василий попытался ответить сам, неуверенно подбирая слова, путаясь в них. И без этого отличающийся румянцем, как и все рыжие, покраснел больше обычного. Шея над белой каймой подворотничка сделалась почти кирпичной.

— Я сам слышал — Наташка Шугину сказала… в дверях. Вот и Иван Яковлевич… там был…

— Чепуха! — оборвал его Усачев.

— То есть, как чепуха? — не выдержал и Тылзин.

Борис выпрямился, сунул руки в карманы. Небрежно, нехотя, как само собой разумеющееся, стал объяснять:

— Кто это у вас выдумал?.. Девушки специально приходили, чтобы позвать меня в клуб сегодня, — «меня» выпало из его тона, выделилось. — А здесь? Чего им здесь делать?

Спокойный взгляд его серых глаз и небрежный тон разговора должны были раздавить Шугина, напомнить Шугину его место, показать глубину лежащей между ними пропасти. Он нарочно не смотрел на Шугина, но отчетливо представлял потемневшее лицо того и насильственную кривую усмешку. Так люди улыбаются, пряча гримасу горечи. Усачев видел эту усмешку щекой, плечом, даже спиной, которую щекотали мурашки торжества. Ведь он не солгал, сказав, что девушки приходили звать в клуб его, Усачева. Не Шугина. И он не обязан вовсе догадываться, что звали баяниста, разумея и остальных. Усачев опять представил себе вымученную улыбочку Шугина и сам усмехнулся — искренне, от всего сердца.

— Что же ты не сказал раньше? — нарушил молчание Скрыгин.

— А ты спрашивал?

— Эх!

Это вырвалось у Ивана Тылзина.

Скрыгин его понял.

— Слушай, Борис! Может, следующий раз туда? Видишь, ребята пришли… Без баяна — сам знаешь! А там обойдутся… Патефон, гармошка…

Усачев огорченно развел руками:

— Ну как ты не понимаешь, Вася? Неудобно же — пообещал, ждать будут. Ведь не пять человек. Ты сам видел, сколько народу собирается у них в клубе. Думаешь, охота мне за тринадцать километров тащиться с баяном? А ребята, может, тоже пойдут в клуб? — вопросительно взглянул он на Ганько.

Тот не услышал в словах приглашения тороватого хозяина, которое услыхал Шугин. Спросил Скрыгина:

— А ты как, тезка?..

— Раз такое дело… Можно сходить…

— А ты, Витёк?

Шугин раздумывал.

— Далековато, — сказал он, колеблясь.

— Я пойду! — решил Ганько. — С девчонками потреплемся насчет картошки — дров поджарить. Да, тезка?

— Так вы собирайтесь, — поторопил Усачев, укладывая ноты в футляр баяна.

Все, словно обиженные друг на друга, разошлись по углам. Делали вид, будто занимаются делами, не до разговоров. Тылзин разложил на коленях ватные брюки, стал выискивать дырки. Сухоручков уселся писать письмо. Поставив локоть на тетрадный лист, глядя в потолок, соображал, что и кому написать. И зачем…

Ганько с Шугиным стояли на крыльце. Оба курили, оба сквозь дым наблюдали, как падают редкие снежинки. Ганько краем глаза следил и за Виктором: пойдет или не пойдет? Если не пойдет, можно попросить у Стуколкина полушубок. Если пойдет — Никола, конечно, даст полушубок ему. Сплюнув табачину, сказал раздумчиво:

— Черт, тринадцать километров! Верных три часа ходу…

— Далеко!.. — только ему или и себе тоже посочувствовал Шугин.

В сенях хлопнула дверь. Вышли Усачев с баяном через плечо и Скрыгин, застегивая бушлат. Скрыгин спросил:

— Пошли?

— Сейчас оденусь, тезка, — ответил Ганько, продолжая нерешительно поглядывать на Шугина. — Вы идите, догоним…

Впрочем, Усачев и не думал ждать. На ходу дернув плечом, передвинул футляр с баяном за спину. Поравнявшись с пристройкой Фомы Ионыча, поднял руку, постучал в стекло. Видимо ожидавшая этого стука, из пристройки выпорхнула уже одетая в пальто Настя. Мельком взглянув на крыльцо, крикнула:

— Ну, что же вы?

Кажется, ей что-то сказал Усачев. Девушка успокоенно кивнула, подняла воротник, оба свернули за угол. Скрыгин приотстал, ожидая Ганько.

— Пойдешь? — прямо спросил тот Шугина.

Виктор резко повернулся к дверям, шагнул в сени. Не оглядываясь, бросил:

— Нет.

— Иду, тезка!.. — крикнул тогда Ганько и, опережая Шугина, кинулся в барак. Через минуту или две он выскочил оттуда в стуколкинском полушубке. Шугин обернулся на стук двери, и Василия поразили его глаза, узкие, бешеные. Он невольно подался к стене, а оказавшись на улице, облегченно усмехнулся:

— Псих чертов!

И побежал догонять Скрыгина.

Шугин рассеянно потушил о косяк только что закуренную папиросу. Скрипнув зубами, словно давил ими неизвестно кому адресованное слово «падла», толкнул дверь.

— Я думал — и ты в клуб подался, — встретил его Стуколкин. — Все разбежались кто куда. Идем к соседям, забьем со стариками козла, что ли?

— Ну их…

— Я схожу…

Шугин остался один.

Зачем-то он дважды щелкнул выключателем, зажег и потушил свет. Убеждаться, что дежурный конюх — электрик по совместительству — уже запустил движок, он не собирался. Просто не знал, куда девать руки. Куда девать себя, чем заполнить разверзнувшуюся в душе пустоту. Щелчком сбросил со стола забытый кем-то окурок. Потом подошел к постели и уткнулся в жесткую подушку.