Хакер Астарты - Арнольд Каштанов

— Зачем ты сказал Гаю, что мама вернется через две недели?

— А когда?

— Ты серьезно это говоришь?

Села на диван.

— Не понимаю, — я в самом деле не понимал, — а когда?

Марина постаралась говорить спокойно:

— И как ты представляешь ее жизнь здесь? Купание, туалет, всю ее жизнь?

Мне все еще не верилось. Делая вид, что продолжаю не понимать, стал рассказывать ненужные подробности — возьму напрокат кресло-каталку, буду возить к морю… Говорил, а сам уже понял, что она давно хочет открыть мне глаза, но до сих пор не решалась, надеялась, наверно, что соображу сам.

— И ты считаешь, ей будет лучше, чем в «Мальбене»? Она не может себя обслужить даже в туалете! У нее пролежни начнутся!

Теперь она высказалась яснее некуда. Я не оставил себе душевных сил на такой разговор. Пробурчал, пряча глаза:

— Не беспокойся о маме…

Марина начала кричать. Она была в отчаянии оттого, что я не способен видеть реальность и меня не исправить. От этой застарелой боли довела себя до истерики и выпалила то, что, скорее всего, и не собиралась:

— Если ты привезешь маму домой, я забираю детей и ухожу жить на частную квартиру!

Убежала. Мчалась по лестнице вниз, как только что мчалась вверх. Думаю, она не успела понять, как и почему все так случилось, почему прокричала то, что прокричала. Неужели она в самом деле деловая, удивился я.

Пусть сгоряча, но она сказала. И этого я уже не мог отменить. Кажется, пробормотал вслух:

— Ай-яй-яй.

Мы с Дулей пытались вспомнить прошлое. Но наше прошлое — это Марина и Сева, который сейчас в Штатах, особенно Марина — всегда с гриппами, воспалениями легких, аллергией, больными зубами, плохим характером… Я не хотел, чтобы она выросла такой, как я. Не желал ей ни диссидентства, ни стоицизма, ни творческих претензий. Но чему я мог ее научить? До сих пор не знаю, что это такое — деловой человек. И в том, что она сморозила, была моя вина: довел до белого каления. Она была хорошей дочерью, а я своей тупостью вытолкнул ее в хаос, и никто теперь не мог сказать, куда ее занесет и как все обернется. Может, порыдает и принесет себя в жертву, может, убедит себя, что должна действовать для моего блага вопреки мне. Ай-яй-яй.

Выпил бренди, принял бондармин и все равно проснулся среди ночи. Поднялся и понял, что на новый разговор с Мариной сил еще меньше, чем вчера. В споре она сразу переходит на крик, а я от крика, как уже рассказывал, заражаюсь яростью и тупею. В пять утра незаметно выбрался из квартиры и пошел на первый автобус. Начался утренний холодный дождь. Подвернулась ранняя маршрутка, доехал до центральной автостанции.

Платформа восьмого маршрута на «Мальбен», открытая южному ветру, была мокрая. Там уже стояла, нахохлившись, в светлой курточке с капюшоном, Зина. Обрадовалась, когда я предложил сигарету. Денег на собственные давно не было. Подошел автобус. Не успев докурить и с сожалением выбросив еще длинные окурки, мы влезли в салон и уселись впереди.

Зина делилась новостями:

— Сказали, что переведут к лежачим. На постоянное проживание. Это уже все, дальше только морг. Заберу домой. У нас ванная большая, можно въехать с креслом. Есть такие с дыркой и горшком, в них можно мыть.

— А сажать в кресло? А снимать? А кровать? У вас есть такая кровать, как в «Мальбене»?

— Кровать мне не нужна. Мне лучше, чем вам, — он не встанет и не упадет. Положила, и беги по магазинам, в аптеку, куда хочешь. Нам с ним будут платить два пособия на двоих и по семьсот семьдесят шекелей каждому на съем квартиры. Протянем.

Сделав такой расчет на двух одиночек, простодушно призналась, что официальной женой не является. Семейной паре платили меньше.

— Вы уверены, что дома ему будет лучше, чем в «Мальбене»? — спросил я.

— А иначе не получается. Если он останется здесь, его пособие тоже пойдет сюда, а я на свое не смогу снимать квартиру. Куда мне деваться?

Вот как просто все объяснялось. Это была не любовь, а что-то посерьезнее — судьба. Выйдя из автобуса, мы снова закурили. Она шла рядом молча, сосредоточившись на том, что курит и получает удовольствие, хотя, пожалуй, удовольствия не было. Мысли ее крутились вокруг одного и того же:

— Вам тоже лучше забрать. Дадут бесплатную сиделку на десять часов в неделю за счет города. За десять часов можно все успеть: и в банк, и в аптеку, и по магазинам. Пособие на двоих пойдет. Наймете помощницу, чтобы вдвоем купать. Это недорого — триста шекелей из двух с половиной тысяч, которые на жизнь будут оставаться.

Мне захотелось рассказать о ссоре с Мариной. Может быть, зря удержался. Я привык, что, рассказывая что-нибудь Дуле, начинаю смотреть на все ее глазами, а в ее глазах все почему-то проще, чем в моих. Может быть, и с Зиной увидел бы все проще.

У меня ничего не получается просто. Сначала я мысленно спорил с Мариной: мы с Дулей ей ничем не мешали. Как бы там ни было, у нас своя входная дверь, своя лестница и своя квартира. Ее отчаяние возникло не оттого, что мы мешали каким-то ее практическим планам, а оттого, что ничто в жизни не шло по плану и все продолжали делать те глупости, которые портили ей жизнь. И с этим я не мог не согласиться. Ярость прошла, я пытался ее понять. Она работала с израильтянами, общалась на английском и иврите, дружила с людьми, выросшими на Западе. Здесь не только дети не хотят жить со стариками, но и старики не хотят с детьми. Всю жизнь откладывают средства, чтобы стариться в комфорте дома престарелых. Жизнь в нем дороже, чем в собственном. Лишь русские старики цепляются за детей и внуков. В глазах западных людей они ведут себя неестественно и глупо. Марина, наверно, не сразу постигла это, так же, как и многое другое. Нужна была смелость, чтобы отбросить детские представления. Она осмелилась. Она молодец. Ее крик и ярость были нервным срывом. Можно было считать их минутной вспышкой. Можно было считать, что она ничего не сказала. Но она сказала.

После обеда распогодилось, как бывает в марте. Стих ветер. Солнце припекало и стало так тепло, что люди снимали куртки и джемпера и гуляли по аллеям в рубашках, толкая перед собой коляски с закутанными стариками. Мы с Дулей присоединились к своим. Коляски Раи и Владлена стояли так, чтобы образовать вместе со скамейкой маленький круг. Гера учил Раю пользоваться мобильником. Дуля сразу устала. Усадил ее и вытащил сигареты. Поймал взгляд Зины, спохватился, предложил ей. Она не курила вторую неделю. Валя мучился второй месяц. Зина пока еще экономила, а у Вали уже просто не было, он ходил пешком, чтоб не тратиться на автобус, в мальбеновских туалетах подворовывал бумажные салфетки. От сигареты отказался. Небритые впалые щеки и безгубый рот выражали скуку. Наверно, он все-таки поддавал.

Зина затянулась, зажмурилась, смакуя дым, открыла глаза и спросила:

— Валя, что вы делаете, когда мама спит?

— Полно дел. По магазинам бегаю. На рынок. Стираю. Приготовить тоже что-то надо. В смысле, себе.

— А что вы готовите? — заинтересовалась она.

— Иногда и щи варю.

— Да ну.

— Ну.

— Молодец, — искренне сказала Зина. — А вечером что делаете?

Любой одинокий мужчина мог принять такой вопрос за намек. Но не Валя.

— Телевизор смотрю, — сказал он. — Что вечером еще делать? Я все думаю, может, и мне забрать?

— Вам сиделку дадут на десять часов. Пособие на двоих пойдет. Наймете на всякие там купания помощницу.

Валя озадачился. Все ему было сложно — думать, искать, что-то предпринимать. Прожил жизнь за маминой спиной и теперь только и мог, что таскаться туда и обратно трижды в день, ни за что не отвечая, вроде при деле. Так ему было проще.

Я увидел всю компанию глазами Марины — сбившиеся в кучку, как куры, никчемные люди. Вместо того, чтобы зарабатывать на профессиональных сиделок, на комфорт для своих больных и полноценную жизнь для себя, торчим тут, несчастные и никому, в сущности, не нужные. Некоторым из тех, ради кого мы мучаемся (я не про нас с Дулей!), все уже безразлично. Тогда зачем мучиться? А ведь Марина права, чепуха какая-то получается.

В середине семидесятых я по заводским делам был в командировке в одном московском НИИ. В длинном зале, уставленном сотней кульманов, случайно увидел за одним из них бывшего своего соседа по общежитию, Петра. Он дослужился до маленькой должности старшего инженера, раздобрел, облысел, купил «Москвич» и жил возле метро «Краснопресненская» в квартире тещи. Пригласив к себе, мялся и мэкал, пока не признался, что денег на бутылку у него нет, теща держит в черном теле. Теща курила за столом, рассказывала анекдоты и с удовольствием пила принесенный мной молдавский коньяк. Жена, придя с работы, едва кивнула (к матери, редактору издательства, часто приходили авторы, она приняла меня за одного из них) и увела мать на кухню, где они что-то обсуждали, нормальные московские тетки, нормальная семья. Петро, захмелев, благодушествовал. И вот он меня удивил. Вспоминая студенческие годы, он, оказывается, одним ухом слушал разговор на кухне. Там обсуждалась предстоящая покупка ковра на стену, и Петро, прервав сентиментальные воспоминания, крикнул через дверь, что в конце месяца получит квартальную премию в двести двадцать рублей. Тем самым вопрос, покупать ли ковер, решался в положительном смысле. Тут уж и я стал прислушиваться, и когда речь на кухне зашла о том, что за дефицит надо дать кому-то в лапу рублей пятьдесят, Петро крикнул: «Хватит ему четвертак!» и взялся сам уладить вопрос. Пошел провожать к метро и по дороге пожаловался, что налево давно не ходит, отпуск торчит у тещи на даче, только осенью, когда ездили отделом за грибами, «удалось перепихнуться» с одной свежей и бойкой чертежницей, дождь был, оба в плащах, он пристроился сзади…