Бизерта. Последняя стоянка - Анастасия Ширинская

У подножия горы лагерь Сфаят приютил семьи.

Наши сверстники, младшие кадеты, часто рассказывали о том знаменательном дне, когда, покинув «Алексеев», на французском буксире они высадились в Зарзуне, чтобы идти… в Кебир. Каждый мог что-нибудь рассказать об этом походе с мешком за спиной и в тяжелых военных сапогах. Взвод сенегальцев под командованием французского лейтенанта проводил их до бани в военном лагере. Больше часа шли они под жарким солнцем, но потом хороший душ, чистое, прошедшее дезинфекцию белье — и усталости как не бывало. Увы, надо было двигаться в обратный путь — вдвое длиннее и мучительнее первого, ибо шел он в гору до самого Джебель-Кебира.

В первый раз садились кадеты на паром, чтобы переплыть канал, в первый раз, к удивлению прохожих, шагали они по улицам Бизерты и, пройдя весь город, вышли на шоссе. Оставалось пройти еще километров пять, на этот раз под проливным дождем. «Гора Джебель-Кебир, — объяснял французский офицер, — по высоте равна Эйфелевой башне».

Бедный такой, вежливый лейтенант. Он шел рядом с капитаном Бергом, в то время как большой черный солдат вел его вороного коня под желтым седлом. Никто из кадет не мог подозревать, как неловко чувствовал себя молодой офицер. Он знал, что находится здесь, чтобы следить за возможными носителями «вируса большевизма».

В архивах, теперь открытых для публики, имеется письмо командующего французским оккупационным корпусом в Тунисе генерала Робийо к генеральному резиденту в городе Тунис господину Кастийон Сэн Виктору от 16 декабря 1920 года с докладом, «что морской префект имеет в своем распоряжении только военные патрули для поддержания порядка у людей, зараженных большевизмом». Тем же числом французские власти Туниса просили Париж прислать «специального агента для наблюдения за русскими революционными кругами. Для усиления мер безопасности в Бизерте в ожидании прибытия эскадры сформирована бригада из четырех полицейских под командой Гилли».

И в то время как французское командование задавало себе столько тревожных вопросов, молодой лейтенант видел только измученных мальчиков, борющихся с потоками рыжей грязи, и их доброго командира, страдающего за плачевный вид своих «господ офицеров». Он не забыл, как утром Берг пошел со своей ротой под душ, что очень взволновало черного часового: «Командан, пур оффисье — аппар. Бен аппар. Па авек матло!»[8] И как Берг старался объяснить, что это его кадеты, что он в огонь и в воду готов идти со своей ротой!..

Только под конец дня добрались они до Сфаята. Мокрые до последней нитки, забрызганные грязью и глиной, малыши старались подтянуться, чтобы войти фронтом в лагерь. На дорожке у белого барака стоял фронт старших гардемарин во главе с капитаном 1 ранга Китициным.

Много позже, когда не будет уже ни нашего «Георгия», ни Морского корпуса, Берг с любовью вспомнит о них в написанной им книге «Последние гардемарины».

В ней я нашла описание тех дней, о которых так часто рассказывали кадеты. Весь личный состав преподавателей и члены их семейств — все эти 470 человек составили маленькое самостоятельное поселение, которое прожило почти пять лет под заботливым управлением вице-адмирала Александра Михайловича Герасимова. Старый моряк, вице-адмирал еще царского производства, крупный, сутуловатый, суровый по виду, он мог иногда поразить всех неожиданным, полным юмора замечанием.

Вот как описывает Берг начало корпусной жизни на африканской земле: «Приехав с линейного корабля „Генерал Алексеев“, директор корпуса в сопровождении контр-адмирала Машукова, желавшего посмотреть, как устроился в крепости открытый им корпус, поднялся в Кебир. Осмотрев все казематы и помещения, адмирал Герасимов выбрал себе скромную комнату, где стал устанавливать и застилать две койки.

— Вот здесь я буду жить, — сказал А. М. Герасимов.

— А для кого вторая койка? — спросил Н. Н. Машуков.

— А для жены моей, для Глафиры Яковлевны, — ответил Александр Михайлович.

— Как для жены, — воскликнул Николай Николаевич, — ведь мы же порешили, что женщин не будет в крепости!

— Она не женщина, — спокойно ответил директор.

— Кто же она? — спросил Машуков.

— Она — ангел, — ответил A. M. Герасимов, и добрая, светлая улыбка озарила все его лицо, — но раз уж мы так порешили, я, так и быть, устроюсь внизу в Сфаяте».

Под руководством адмирала Герасимова программы занятий были преобразованы для подготовки воспитанников в высшие учебные заведения во Франции и в других странах. До конца дней продолжал Александр Михайлович переписку со многими из своих воспитанников, сохранив в их сердцах благодарную память.

На «Георгии Победоносце» мы жили, скорее, в какой-то анархии. Старый броненосец постройки 1892 года не имел уже больше ничего военного. Все было на нем перестроено, и даже само славное название «Победоносец» острословы заменили на «Бабаносец».

Что делали эти дамы целыми днями? Конечно, каждая приобрела собственную каюту, мыла посуду и стирала семейное белье, но все принимали участие в «общественных работах». Помню еще, как отбирали горы камешков из чечевицы и каждый день чистили овощи. Рассказывали, что Ольга Порфирьевна Тихменева, жена начальника штаба, срезала с картошки такую толстую кожуру, что ее пришлось определить на другую работу. В часы обеда и ужина кто-нибудь из семьи становился в очередь перед камбузом.

По утрам ходили за кипятком для чая. При воспоминании о легких жестяных чашках я до сих пор чувствую сладковатый металлический вкус во рту. Тем более ценю я теперь удовольствие пить чай из тонкого фарфора! С чаем ели мы толстые ломти круглого солдатского хлеба.

Каждая семья получала в достаточном количестве несколько хлебов, и часто даже они оставались. Мы с Валей ходили их продавать в кварталы «Маленькой Сицилии». У нас были даже свои клиенты; мы получали за хлеб несколько сантимов, которые приносили маме. Добрые итальянские «мамб» относились к нам очень дружелюбно, но я тогда уже поняла, что никогда не стану хорошей коммерсанткой. Продавать беднякам, даже более бедным, чем мы, смотреть, как они считают монетки, протягивать руку, чтобы их взять, — все это было очень тяжело.

Но у меня осталось красочное воспоминание об этих кварталах «Маленькой Сицилии», которые исчезли в 1942 году. Снесенные бомбардировкой, они не были заново отстроены.

Все эти домишки строились на один лад самым простым образом — две комнаты и кухня. С улицы входили прямо в столовую, в которой, по-видимому, ели только в исключительных случаях; на буфете — фотография новобрачных и сервиз для ликера; на стене — красочная картина «Нимфы у фонтана».

По вечерам в хорошую погоду стулья выносились на пустырь перед домом и семьи «дышали воздухом». Иногда слышно было пение, но никогда не пели женщины, только молодые мужчины — соло с гитарой.

Красота неаполитанских песен и наших, таких далеких бизертских ночей!

В начале 20-х годов в Бизерте автомобилей почти не было, не было ни радио, ни, конечно, телевидения. Если под конец дня на улице еще задерживались запоздалые прохожие, то с темнотой все смолкало и ничего не могло быть прекраснее, чем одинокий, страстный, молодой голос в тишине ночи.

На «Георгии» мы тоже пели, только смешанным хором — мальчики и девочки. Среди старших кадет встречались обладатели прекрасных голосов. У Коли Полетаева был очень приятный голос, к тому же он хорошо знал русский фольклор. Летом, когда спадает жара, когда воды темнеют и широкое небо покрывается звездами, мы устраивались на корме между двумя люками прямо на палубе, и разговорам нашим не было конца.

О чем только мы не рассуждали! И, конечно, пели! Пели «Бородино», пели «Великий 12-й год». Хотелось плакать — так сильно переживали мы эти «напевы победы», но говорить об этом не полагалось. Можно только петь. Петь, как поется все остальное, и часто даже кто-нибудь задорно переходил на веселый, модный «Cake Walk» — «Мы все только негры…».

В Морском корпусе музыка занимала важное место. При корпусной церкви, в полутемном каземате, сразу же создали хор из кадет, гардемарин, дам, офицеров и служащих. Существовал также духовой оркестр под руководством старшего лейтенанта Круглик-Ощевского. Скоро вся Бизерта могла оценить этот оркестр, которому, увы, часто приходилось сопровождать траурные процессии до маленького европейского кладбища. В те трудные годы смертность была большая.

В июле 1922 года умерла Ольга Александровна, жена адмирала Николя, любезная, престарелая дама, как нам казалось, ей было за пятьдесят. Сам адмирал, хрупкий, очень скромный, казался нам, детям, тоже очень старым, вероятно, оттого, что у него была борода. Очень редко выходил он из каюты, для того чтобы посидеть под тентом на скамейке, и всегда к нему подсаживался Алмазов. Адмирал тихо скончался спустя несколько месяцев после смерти жены, в апреле 1923 года. В том же году, 18 мая, умерла Глафира Яковлевна Герасимова. Все ее любили и очень жалели, так как она долго страдала. В их маленькой, бедной кабинке, на коленях у ее кровати горько рыдал адмирал, такой обыкновенно молчаливый и сдержанный. Корпусные столяры сделали гроб, и генерал Завалишин обвил его собственноручно глазетом и кружевами.