Актриса - Энн Энрайт

спросила она, и мы поцапались, как порой бывало в мои подростковые годы. Большинство таких ссор заканчивались слезами и примирением. Однако на этот раз финал оказался нетипичным: мать охапкой выхватила из платяного шкафа всю мою одежду – торчавшие из вороха тряпок вешалки-плечики тыкались ей в лицо – и потащила к окну с явным намерением выкинуть ее на улицу.

– Тебе помочь или как?

Краска на раме окаменела много лет назад, и окно не открывалось.

– Выметайся! Если смеешь так со мной разговаривать! А если собираешься так себя вести, ищи себе другое жилье! Тут тебе не гостиница.

Развязность моего тона не прошла для нее незамеченной, не говоря уже о том, с каким гордым видом я прошествовала к лестнице.

Вслед за мной полетела одежда, образовав целую груду. Мать пинала ее ногами, прокладывая себе путь, чтобы отвесить мне оплеуху. Это не был легкий шлепок – от удара у меня так зазвенело в ушах, что эхо разнеслось по всей планете. Я немного постояла, а затем развернулась и вышла за дверь. Разумеется, на холодной улице я быстро сообразила, что осталась без пальто и крыши над головой, поэтому направилась в маленький сад, села на скамейку и задрала голову к небу, чтобы остановить слезы.

В детстве я провела под этими деревьями кучу времени, играя сама с собой и что-то бормоча себе под нос. Я раскладывала игрушки и велела им хорошо себя вести: кукле и пушистому кролику, чайнику и ископаемому камню.

«Ведите себя прилично!»

Я сталкивала их между собой и тут же разнимала или устраивала им взбучку.

И вот я снова здесь, в одиночестве раскладываю все по местам. Мать почувствовала во мне опасную перемену, я это поняла. Она почувствовала, что ее бросают за ненадобностью. Почувствовала себя старой.

А я, по иронии судьбы, была совершенно счастлива, потому что у меня появилась собственная тайная жизнь, которая ее не касалась. За этим новым удовольствием тенью мелькнуло что-то ужасное, но в следующий миг исчезло.

Тот день выдался очень тихим. Топорщилась зимняя трава, окна домов блестели оловом отраженного серого неба. Я подождала, пока мир вокруг не успокоится, а потом встала и пошла к дому. Он встретил меня тишиной. Китти куда-то пропала, хотя в пустых комнатах горел свет, возвещая наступление вечера.

Мать сидела у себя наверху с задернутыми шторами. Спустя час или около того я ней постучалась. Было темно. Она меня узнала и протянула ко мне руки. Я наклонилась, обняла ее и, сдвинув одеяло, села рядом на кровать. Моя мать была миниатюрной; я в свои девятнадцать лет из-за высокого роста казалась много старше. Некоторое время я баюкала эту хрупкую фигурку, мурлыча слова извинения, после чего опустила ее обратно на подушки. Потом мне пришлось поддерживать ее, чтобы напоить чаем из чашки.

Это была катастрофа. Мы никогда не ссорились на почве типичных разногласий между матерью и дочерью. Не устраивали скандалов из-за моей прически, помады или наряда – в отличие от моих знакомых, в которых матери видели огромную проблему и постоянный источник отчаяния. Что бы они ни делали, все было не так, и исправить положение могло только замужество (спасаясь от этого, моя подруга Мелани уехала в Америку, но и тогда, приезжая в гости раз в год на Рождество, она каждый раз выслушивала сетования по поводу своей прически). Но моей матерью была Кэтрин О’Делл – женщина, которая ради безопасности и удобства дочери оставляла в ящичке в ванной презервативы. Чудо, а не мать, и мне постоянно твердившая, что я чудо, а не дочь.

Но чем бы ни был этот взрыв негодования, он прошел. Она надела кремовое кимоно из невесомого шелка и ушла на кухню. Я застала ее там с телефонной трубкой в одной руке и сигаретой в другой. Она решила, что пора научиться водить автомобиль – мы обе будем учиться. Нашла мужчину, готового покорно сносить все мучения.

– Что значит «поворачивай налево»? Это лево?

Мы сидели в машине инструктора; у него на пассажирском месте был полный набор дополнительных педалей, которыми он явно привык пользоваться.

– Тише, тише, не гони. Тише. – Маленькие глазки этого коренастого человека с мягким донегальским акцентом блестели от страха. После урока мы неделю пародировали его между собой.

«Тише, тише, не гони. Тише».

Время близилось к Рождеству. Мы нарядили елку, и она, как взрослой, налила мне хереса.

– Так кто этот молодой человек. У него есть имя?

Я разрыдалась.

– Боже, ну не беда. Встретишь другого, детка. Подожди немного, и обязательно встретишь кого-нибудь еще.

*

Мы столкнулись на улице. Дней через десять после события я увидела своего нежного соблазнителя Шея Винсента на Энн-стрит, и он посмотрел на меня так, словно мы никогда не спали друг с другом. И никогда не будем. Я спросила, не собирается ли он в «Дьюк». Он меня не то чтобы отшил, просто бросил:

– На мели.

– Ясно, – ответила я, подразумевая, что всегда найдется кто-нибудь, кто заплатит за выпивку.

– Барри не видела? – спросил он, не зная, что сказать.

– Сегодня не видела.

– Понятно, – кивнул он и прошел мимо. Пожелал удачи? Типа, мотнул подбородком, а потом сунул кулаки в карманы и зашагал дальше.

Я проводила его взглядом. Повернулась и пошла своим путем, но в голове звенело эхо, словно кто-то прокричал оскорбление, а я слишком поздно поняла, что оно предназначалось мне. Одета я была несуразно, и внезапно ощутила себя чудовищно жирной. Я поплелась к «Дьюку», но там никого не было, кроме какой-то тетки с черной повязкой на глазу; затем в «О’Дайерс», где тоже оказалось пусто. Следующие несколько недель я провела в странном, полном оглушительных звуков мире – мире женщины, которая ждет звонка мужчины.

Под Новый год мать снова уехала на работу в Америку. Я просматривала письма, накопившиеся на тумбочке в прихожей, и обнаружила конверт, адресованный мне. От Шея Винсента – письмо по всем правилам, как в былые времена, на плотной голубой бумаге, аккуратным мелким почерком, который мне был незнаком. Он писал, что хранит воспоминания о нашей встрече и будет всегда относиться ко мне с глубочайшим уважением, но считает, что не может любить меня так, как я того заслуживаю. Я пришла к нему в «однушку», но он меня не пустил; вместо этого пригласил в кофейню, где возил руками по липкой клеенке, с трудом выжав признание: «У меня это тоже был первый раз». Потом он сказал, что страшно расстроен, заглядывал мне в глаза и то и дело сжимал мои ладони в своих. И сказал, что