Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Корнев

Энтузиазм, захлестывающий Викентия Алексеевича, немного подутих после такой авантюрной истории, но виду адвокат не подал:

— Веселая шутка. Правда, довольно циничная… Наверное, фельетон очередного бульварного писаки? Ведь вы сами в это не верите, не так ли? А то здание, что вы ищете, во дворе, — его тоже строили разные люди, но авторство, конечно, приписали одному?

Старик обиженно посмотрел на Думанского:

— Шутка?! Да что вы, любезнейший, это все истинная правда, не приукрашенная историками. Р. это засвидетельствовал собственной рукой! Я сам его рукопись читал. Жаль, что книгу он издать не успел, — публичного покаяния не получилось.

Адвокат, резонно решив, что лучше не спорить, так как спором некоторый крен в душевном состоянии старого человека все равно не поправить, тотчас замолчал. Он только пытался все еще разглядеть где-нибудь дворника, но тщетно. Инвалид же все никак не мог оставить волновавшую его тему:

— А двое талантливых москвичей, которые как раз и спланировали здесь внутреннее пространство двора, придумали, как сделать плагиат гениальных творений прошлого, чтобы при этом никто не понял, что перед ним плагиат. Собственно, никакой сложности здесь нет: берется архитектурный шедевр прежних веков, скажем, венецианский Дворец дожей или «Ротонда» Палладио, меняются формы, преображаются детали, а основная ИДЕЯ остается. Согласитесь, что в результате получается нечто новое, даже оригинальное!

Думанский продолжал молчать.

— Так и образовалось новейшее течение в архитектуре — современный стиль, или «модерн», — и получило широкое распространение по всему миру.

Инвалид задумался, потом, как бы очнувшись, произнес:

— Так о чем это я? Ах да! Вы утверждали, что внешний, уличный фасад этого здания ничем не примечателен. Возможно. Но как раз доходный дом, тот, что во дворе, напротив, — очень даже необыкновенный. Он-то как раз и заслуживает самого пристального внимания! Вот, к примеру, снаружи кажется, что у него нет купола…

Думанский заторопился. Архитектурные байки дядюшки-графомана утомили его, да и вся эта затея с ночной прогулкой по заброшенному дому перестала казаться ему забавной:

— Давайте уж наконец осмотрим двор, а то вы все-таки опоздаете на поезд! Посмотрим быстро, да и поедем.

В лунном свете и двор, и внутренний фасад предстали во всем волнующем многообразии таинственного, изысканно чувственного стиля.

— Ну вот, вы видите купол? Ничегошеньки вы не видите, и неудивительно — он не виден ни с одной точки двора, вообще ни с какой точки, а между тем — внутри целая зала с куполом! Занятно? И это как раз яркий образчик современного стиля, уникальный образчик уникального стиля. Здание строили — вы угадали! — разные люди, как и в случае с театром: отсюда такая на первый взгляд несогласованность. На самом деле — сложность, я бы сказал гармоническая, цветущая сложность! Стиль этот и есть символизм, о котором сейчас столько споров в художественных салонах, — его гармония во всем, что сейчас творится в музыке, литературе. Люблю его за свежесть, порывистость, люблю его гибкость, текучесть, загадочность. Чувствую его искусительные чары, подобные наркотическому опьянению, и хотел бы их преодолеть, да не властен — прости, Господи! Но какая фантастическая свобода пластики! Какое все же многоплановое течение, живое. Как простота сочетается в нем с изяществом, скромность — с утонченной изысканностью. Не то что крикливое барокко, которое еще за версту спешит выставить напоказ все свои прелести — как неумная и вульгарная женщина надевает на себя все украшения, какие имеет. Утонченно-гармоничный модерн так теперь распространился с легкой руки Р., что многие строения все еще выходят под его именем! Стиль этот, несомненно, лучше, чем эклектика — совсем никакого стиля, отсутствие всякой стройности. Эклектика — как бездарная мозаика: собрали фрагменты всевозможные, разобрали, опять собрали, да не то — атланты, кариатиды, грифоны какие-то, мавританские орнаменты, безвкусные флюгера и еще ч…т, пардон, Бог знает что! Вот откуда обломки судеб! Впрочем, и у этого дома (а построен он, если мне не изменяет память, лет десять назад) сменилось уже с десяток хозяев — никто здесь не прижился, зато каждый привносил что-то свое! Вездесущий Р. сам сочинял орнаменты в доме, в зале с куполом. Пытался объединить цвет и графику в решении пространства залы, но рисунок с интерьером совсем не сочетался, никакой эстетики! Потом каждый хозяин все пытался закрасить эти узоры, да куда там: стоило только перекрасить стены, как рисунок снова проступал. Так было уже много раз — печать этого пройдохи неизгладима, нестираема! Надеюсь, вы не будете снова настаивать, чтобы осмотреть все самолично?

Викентий Алексеевич, словно одержимый бесом противоречия, вопреки ожиданиям, вновь почувствовал кураж:

— Нет уж, в самом деле, раз хозяев нет, пойдемте посмотрим, что за орнамент такой чудной! Может, еще и сторожа встретим какого-никакого? Ему, кстати, положено фонарь иметь. А нет, так мы и при лунном свете что-нибудь да увидим. И не вздумайте меня больше удерживать, все равно не уговорите!

Куда только не заводит человека любопытство в совокупности с упрямством…

Темно и пусто было в круглой зале, в которую инвалида с адвокатом привел запутанный ход, скрытый за дверью в углу двора. У Викентия Алексеевича возникло ощущение, что он находится в глухом склепе и что мир, оставшийся за его стенами, перестал существовать. Тем неожиданнее был голос дядюшки, гулко прозвучавший под высокими сводами:

— Да-а-а-с! Ни души! Ни звука!

— Такое ощущение, что тут вообще никто не живет, — с плохо скрываемой дрожью в голосе произнес Думанский, застыв на месте. Мысль о том, что дядюшка был прав и все же не стоило сюда заходить, билась в голове подобно осенней мухе о стекло. — Мрак и запустение… Нет, к сожалению, мы здесь ничего не увидим.

Однако, говоря так, Викентий Алексеевич пытался разглядеть помещение — на своде все же бликовал едва заметный млечный свет, так что можно было заметить силуэты двух высоких колонн, поддерживающих свод; обвиваясь вокруг них, наверх вели две лестницы — там, на уровне второго этажа, под потолком, вокруг всей залы непонятно для чего была устроена терраса с баллюстрадой. Взгляд Думанского достиг наконец довольно высокого свода, украшенного орнаментом из каких-то едва различимых снизу символов. «Может быть, когда взгляд привыкнет к темноте, удастся разобраться в этих знаках», — думал адвокат, не отрывая глаз от купола.

В то же время инвалид ковылял по зале, постукивая тростью о камень, пытаясь таким образом ориентироваться в пространстве, и ворчал:

— Ну, что вы видите, любезный? Я-то совсем никуда стал не годен — копошусь, как престарелый крот… За вами, молодыми, не угнаться. Да здесь какое-то…

Внезапно старик издал ужасающий вопль, и тут же Думанский, еще ничего не соображая, услышал стук падающего тела и звуки возни, доносившиеся из центра залы и словно бы откуда-то снизу. Викентий Алексеевич инстинктивно рванулся вперед и только теперь увидел, что в самой середине помещения устроено некое подобие ямы с безупречными очертаниями круга — из нее-то и струился свет, отражаясь в куполе! «Яма» была глубока, и для того, чтобы понять, что же там творится, нужно было подойти к самому ее краю.

Страх сковывал бедного адвоката, и все же он стал медленно приближаться к роковому краю, но вдруг чьи-то пальцы схватили его за шею! Думанский был не настолько тщедушным человеком, чтобы сдаться без сопротивления, — он попытался вырваться из цепких объятий, однако противник не уступал ему в силе. Викентий Алексеевич даже не мог повернуть голову и вдруг не к месту подумал, что все это напоминает игру, когда старый знакомый кладет кому-нибудь на глаза ладони, желая, чтобы тот вспомнил проказника, хотя в данном случае было не до шуток: кто-то явно вознамерился задушить беднягу адвоката. Лишь отчаянным рывком он освободился от рук злодея и сам схватил его, что называется, «за грудки», стараясь заглянуть в лицо.

Даже в царившем полумраке Викентий Алексеевич узнал в нападавшем… Кесарева! Гнев, какого Думанский не испытывал еще никогда в жизни, охватил его: себя он не помнил — все мысли его были проникнуты агрессивной неприязнью к этому отродью, несвежее дыхание и утробный хрип которого казались просто невыносимыми. «До чего же мерзок! Эти крючковатые пальцы, словно когти хищника, — на них кровь Савелова и несчастного Сатина, и Бог знает чья еще! И старика инвалида, несомненно, он свел на дно злополучной „ямы“… Со мной-то ему не удастся так легко справиться! Ведь должен же кто-то покарать этого посланца зла!»

Небывалую уверенность в своих силах почувствовал Викентий — такую уверенность внушает человеку только сознание собственной праведности — и, в тот же миг очутившись в центре залы, со словами «Убирайся туда, откуда пришел!» толкнул Кесарева прямо в зияющий провал. Потеряв равновесие, убийца сорвался вниз, но не ослабил мертвой хватки: Думанский едва успел зацепиться за край «ямы», а Кесарев, вися в воздухе, силился утянуть адвоката за собой.