Красные волки, красные гуси (сборник) - Мария Галина

– А ты… – обернулся к ней, – ты, шлюшка!

Фил рывком схватил его за плечо, заставив обернуться. Лицо разбито, из носа на рубаху капает кровь. Это что, он его ударил?

– Да что на тебя нашло? Что мы такого сделали?

– Сейчас… сейчас я тебе объясню.

– Фил, – тихонько сказала Светка. – Не надо… мы сами… ты лучше уйди…

– Я…

Фил махнул рукой, неловко, боком миновал его и шагнул в двери. Уже стоя на пороге, оглянулся, пытаясь поймать Светкин взгляд, но та смотрела в сторону, и он, нерешительно покачав головой, медленно спустился по ступенькам.

– Сережа… – тихо сказала Светка. Она смотрела на него расширенными глазами. – Что с тобой, Сережа?

– Со мной?

Схватил ее за руку, но она вырвалась и вновь испуганно поглядела на него.

– А с тобой – что? Стоило подвернуться какой-то соплюшке, и ты уже готова ради нее… Плевать, что я на дух терпеть не могу эту тварь, давай… давай, тащи ее в Москву. А что? Вон Филу она понравилась… Дядя Фил, надо же…

Обернулся к девочке:

– Что ты знаешь, гадина? Выкладывай! И вообще – откуда ты взялась, такая? Кто ты? Говори, кто?

Голова моталась на тонкой шейке – тряс ее, так отчаянно и яростно, словно пытался вытрясти правду. И тут Светка опомнилась.

– Отпусти ее! Отпусти ее, ты…

Вцепилась ему в горло, пальцы были холодные и острые, и он никак не мог отодрать эту чужую, присохшую руку.

Наконец удалось. Вывернулся, ударил локтем под дых, и она, хрипя, отпрянула. В багровом сумраке вновь замахнулся, ощущая, что кулак раз за разом врезается во что-то мягкое.

– Па-па! – истошно закричала девочка.

Обернулся к ней: казалось, он ничего не соображает именно из-за этого пронзительного, мерзкого, высокого голоса.

– Заткнись ты, тварь!

Она продолжала орать – уже неразборчиво, беспрерывно, чудовищно, вытаращив глаза, повернув искаженное, уже ни на что не похожее лицо в сторону Светки, которая, обхватив руками живот, скорчилась в углу комнаты.

Отшвырнул тряпичное худенькое тельце и бросился к ней, но она инстинктивно отшатнулась. По мере того как менялось, теряло это новообретенное сходство лицо девочки, она обретала собственные свои черты – это было ее обычное лицо, но бледное, мученическое, в расширенных глазах бился страх.

– Это не я… – с трудом выговорил, – это был не я… прости меня… прости…

Приподнял ее голову, прижал к себе.

– Что?

– Сережа… мне плохо… скорее…

Выпустил ее, выбежал на крыльцо – долговязая тень по-прежнему топталась у калитки.

Выжидает, паскуда, мимолетно подумал, но тут же крикнул:

– Фил! Помоги…

– Да что стряслось-то? – испуганно спросил тот.

– Не знаю. Помоги, говорю…

Метнулся обратно в дом и вновь появился на пороге, держа на руках Светку; она была такой белой, словно пыталась раствориться в угасающем дневном свете, голова безвольно лежала у него на плече, рука впилась в живот, комкая цветастую ткань сарафана.

– Придержи велосипед, черт!

Она с трудом уселась на раму, обхватив его за шею. Фил бежал рядом, придерживая руль – какое-то время они, балансируя, вместе двигались по дороге, а вслед им летел постепенно затухающий истошный нечеловеческий визг.

– Что она делает? – невнятно спросил он по-прежнему бегущего рядом, страхующего их Фила. Тот понял.

– Стоит на крыльце и орет.

– Будь она проклята, – пробормотрал он и, окончательно поймав равновесие, налег на педали. Фил остался позади, крик за спиной сошел на нет, и теперь стало слышно, как постанывает Светка – равномерно и безнадежно.

…Наступил и прошел вечер; санитарка в приемном покое мыла шваброй пол, и скрип скребка по линолеуму был невыносим – он уже больше ни о чем не думал – хотел лишь, чтобы смолк этот звук, от которого волоски на руках вставали дыбом, а во рту собиралась слюна.

Наконец санитарка удалилась, волоча за собой швабру и шаркая опухшими ногами в синих войлочных тапочках. Пожалел о том, что скрип прекратился – тишина оказалась еще страшнее.

– Шли бы вы домой. – Женщина в белом халате, появившаяся в дверях, показалась ему копией интернатской заведующей; даже халат был тот же – замызганный, с оторванными пуговицами.

– А… как она? – с трудом выговорил.

– Спит. Утром придете. Бельишко ей привезите, кружку, зубную щетку…

– Что с ней?

– Выкидыш. И мыло. Мыла у нас нет.

– Она была беременна?

– Ну да, я же говорю. Третий пошел. Кровотечение сильное. Ничего, все обойдется. Молодая, крепкая.

– Я не…

Подтолкнула его к двери.

– Идите-идите. Ничего с ней до утра не случится.

Побрел по дорожке, толкая велосипед – одинокий фонарь на столбе освещал жестяную листву, насекомые вились в конусе света, точно падающий снег…

…Кинул велосипед у калитки – колючие кусты у ограды словно разом выросли, почему-то пришлось продираться сквозь них, и на ладонях саднили длинные параллельные царапины. В доме не горело ни одно окно. Неужто заснула – это после всего-то… Надо будет привести ее в больницу, черт бы ее подрал, эту тварь, но если она хочет… Раз уж она так к ней прикипела. Вдруг сообразил, что не может вспомнить имени – хотя Светка вроде говорила… Валентина? Нет, не так…

Нарочито громко протопал по ступенькам – пусть слышит.

– Эй, – сказал, – это я.

Дверь под рукой бесшумно отворилась. Комната была пуста.

Выдвинул из-за стола стул и какое-то время неподвижно сидел, откинувшись на спинку и вытянув ноги. Потом встал, взял пластиковый пакет и аккуратно начал складывать весь маленький горестный набор необходимых вещей: смену белья, кружку с надбитым краем, зеркальце, расческу… Двигался методично, спокойно, стараясь ничего не упустить в этом скорбном списке. Закончил, осторожно положил пакет на стул и, подойдя к окну и опершись ладонями о подоконник, выглянул во тьму. Вдали, за черным садом, не светилось ни единого огня – до самого северного моря леса, холмы, перерезанные оврагами, и медленные реки, где по ночам из омута выплывают к поверхности темные молчаливые рыбы…

Какое-то время стоял так, ощущая, как пронизывает насквозь это черно-красное, пульсирующее пространство…

– Надо же, – сказал окружившему его мраку, – опять сбежала…

Краткое пособие по собаководству

Моя сестра – идиотка. Она родилась идиоткой и с возрастом это не прошло. Это вообще не лечится.

Нет, не так.

Моя сестра, понимаете, на пять лет меня младше. Это значит, что я должна была повсюду с ней таскаться. Даже когда мы гуляли с подружками и изображали из себя взрослых девиц и кокетничали с мальчиками. Вдобавок эта змея стукнула родителям, когда застала с Мишкой Булкиным. Мы только пару раз поцеловались, подумаешь…

Ладно, дело прошлое. Все равно она вскорости от меня отцепилась, потому что…

…ей купили щенка.

Нет, опять не так.

Все хотят собачку. Я имею в виду, все дети. Она теплая и пушистая, и они воображают, как будут играть с ней и бегать, и бросать ей мячик, а она – приносить его обратно, и как все приятели, которым собаку купить не разрешают, будут завидовать… А лужи подтирать, понятное дело, будет кто-нибудь другой. Например, родители. Или бабушка. Или старшая сестра.

Собаку же, извиняюсь, выгуливать надо. В любую погоду.

В общем, я пыталась объяснить это сестре. Но она, повторяю, была младшая. И всегда получала все, в чем в свое время отказывали мне. В том числе и собаку.

Она, то есть сестра, так ныла, что в конце концов совокупное родительское сердце не выдержало, и мы всей семьей отправились на птичий рынок. Стоило посмотреть на нас со стороны – сущие идиоты. Потому что когда мы дошли до собачьих рядов, то тут же переругались. Уж очень много тут было собак, и выяснилось, что единства в семье нет.

Папа захотел овчарку. Кавказца или, в худшем случае, немца. Из чего я сделала вывод, что насчет своей крутости в детстве он сильно привирал, и насчет того, как его дворовая шпана уважала, – тоже.

Мама, напротив, настаивала на пекинесе, потому что «они такие лапушки». Зачем ей понадобилась эта живая диванная подушка, поначалу было непонятно, но потом она проговорилась, что у Мирки Гиммельфарб, оказывается, был такой пекинес, и она, то есть Мирка Гиммельфарб, ему завязывала бантики. И все ей, то есть Мирке Гиммельфарб, завидовали.

Я была согласна на любую тварь, покрытую шерстью, лишь бы она поменьше писалась в доме. Я-то прекрасно понимала, кому из нас придется подтирать лужи.

Сестра отиралась вокруг торговцев живым товаром, заглядывала в ящики, где копошились целые кучи щенков – я не преувеличиваю, – умилялась, сюсюкала и готова была, кажется, схватить в охапку и унести весь рынок. Особенно ее привлекали такие белые пушистые собачонки с челочками… мама говорила, что как раз эти сильно линяют. Папа здраво возражал, что пекинесы тоже линяют. Так, перегавкиваясь и оттаскивая сестру от ящиков со всякими мохнатыми ублюдками и от детских манежиков, в которых копошились бультерьеры, голые и розовые, точно целлулоидные куклы, мы дошли до конца аллеи, и тут папа сдался. Пал жертвой.