Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

В НАЧАЛЕ ЖИЗНИ ШКОЛУ ПОМНЮ Я…

Каким образом она наткнулась на этот текст – остаётся только гадать. По всей вероятности, само проникновение в дом Шухардиной пушкинского тома причиной своей также имело юбилей. «В доме у нас, – вспоминала Ахматова, – не было ни одной книжки. Только Некрасов, толстый том в переплёте. Его мне мама давала читать по праздникам». Однако Пушкина в 1898–1899 годы покупали (или получали бесплатно) даже крестьяне и городские рабочие; вряд ли семейство Горенко, где двое старших детей уже были гимназистами, миновало это всеобщее поветрие. И вот, знакомясь теперь «по праздникам» и со стихами Пушкина, Ахматова впервые в жизни испытала переживание, которое только и превращает homo sapiens в homo legens, мыслящее человеческое существо в читателя: «Да это же про меня написано!»

«Всё мраморные циркули и лиры» – мне всю жизнь кажется, что Пушкин это про Царское сказал, и ещё потрясающее: «В великолепный мрак чужого сада» – самое дерзкое, из когда-либо прочитанного или услышанного мною.

Разумеется, философские аллегории пока были недоступны восьмилетнему ребёнку. «Дерзкие» терцины она понимала буквально, как художественное изображение жизненной обстановки, которая складывалась тогда вокруг неё в доме Шухардиной. Ахматова неоднократно говорила, что пушкинская «смиренная, одетая убого, но видом величавая жена», которая всё время пытается чему-то научить «неровную и резвую семью», беспечных детей и которую никто никогда не слушает, – лучший словесный портрет её матери, Инны Эразмовны Горенко в царскосельские годы.

Когда упоминание четы Горенко впервые в качестве обитателей дома Шухардиной появилось в адресной книге «Всего Петербурга» за 1896 год, типографские работники, по своему обыкновению перепутав всё на свете, поименовали Андрея Антоновича – Александром Антоновичем Горенко, надворным советником по Министерству путей сообщения, а жену его, не разобрав, очевидно, её «редчайшее имя» из-за скверного почерка в адресной анкете – Ниной Александровной. Надо думать, амбициозный и обидчивый надворный советник в течение года выкроил время для визита в редакцию справочника и сделал там определённое внушение, ибо в следующем выпуске «Всего Петербурга» за 1897 год имя его не только оказалось исправленным верно, но и распространилось вереницей ласкающих глаз определений: «чиновник по особым поручениям Государственного контроля, помощник генерал-контролёра по Департаменту гражданской отчётности». А вот жена его и в этом выпуске так и осталась… «Ниной Александровной Горенко»: исправить ошибку в её имени Андрей Антонович, увлечённый восстановлением истины в собственном титуловании, как-то позабыл. Более того, следующий выпуск «Всего Петербурга» 1898 года вообще содержит (со всем титулованием) только одно имя хозяина квартиры в доме Шухардиной по улице Широкой: свою труднопроизносимую жену Андрей Антонович в адресной заявке, по-видимому, выпустил вовсе – и во избежание путаницы, и… за ненадобностью.

Чем успешнее шли его служебные дела в Петербурге, тем более он тяготился своим царскосельским домом, хозяйка которого и в роли законной супруги надворного советника упорно продолжала оставаться «бестужевкой» 1870-х, живущей по законам петербургской народнической коммуны. Она «презирала “буржуазный уют”, одевалась по-старушечьи, более чем скромно <…> и завела в доме спартанскую простоту обстановки (seulement ce qu’est necessaire[131])» (В. С. Срезневская). Пока Андрей Антонович пребывал отставником в одесской опале, неприхотливость Инны Эразмовны, равно как и навыки взаимовыручки, приобретённые ею среди курсисток, были весьма полезны для совместного проживания. Но изменились времена, и теперь, отвергнув форменные платья ради светского сюртука с цилиндром (который он носил слегка набок, à l’Empereur Napoléon III), помощник генерал-контролёра по Департаменту гражданской отчётности являлся с петербургским поездом под домашний кров, благоухая дорогими сигарами и духами. Любил он, если были гости (конечно, не одесские голодранцы, романенки да вальцеры), плотно закусив, отвалиться в гостиное кресло и, вспоминая былое, тихо уронить по адресу низложенной французской красавицы-императрицы Евгении Монтихо (виденной им однажды, мельком, юнгой в Константинополе):

– Евгения была недурна!..

И помолчать потом, задумчиво дымя своей сигарой.

Ни обстановка seulement ce qu’est necessaire вокруг него, ни сама неудобнопроизносимая Инна Эразмовна в своих ветхих кофточках и юбках, близорукая, в немыслимом учительском пенсне на носу, никак не гармонировали со столичным служебным процветанием, которого Андрей Антонович столь удачно достиг. Гости недоумённо косились, а насмешливая и остроумная Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс, оказавшись в числе визитёров Андрея Антоновича в его шухардинской резиденции, вспоминала потом:

Странная это была семья, Горенко, откуда вышла Анна Ахматова. Куча детей. Мать, богатая помещица, добрая, рассеянная до глупости, безалаберная, всегда думавшая о чём-то другом, может быть, ни о чём. В доме беспорядок. Едят, когда придётся, прислуги много, а порядка нет. Гувернантки делали, что хотят. Хозяйка бродит, как сомнамбула[132].

Любезный Андрей Антонович именовал столичную гостью «Ариадной Великолепной» и самым обходительнейшим образом целовал ручку. На жену же он начинал покрикивать, подчас не стесняясь и гостей, так что Инна Эразмовна после этих визитов затворялась у себя и не показывалась на глаза домашним. В это время она взяла манеру, пребывая в рассеянности, барабанить пальцами по бюро или туалетному столику, и Ахматова всё чаще и чаще слушала эту нервную дробь, которая часами, не ускоряясь и не замедляясь, раздавалась из-за её закрытых дверей.

VII

И. Э. Горенко в конце 1890-х – Музей Александра III – Передвижники и «декаденты» – «Декадентская поэтесса» – Единственный собеседник Ахматовой – По следам пушкинской эпохи.

Инна Эразмовна за всю бурную молодость и даже за всю дальнейшую жизнь не научилась ничему и решительно ничего не умела. Пребывание её в мире строилось исключительно в страдательном залоге. Какие-то люди, всё время выныривающие вокруг неё, – её детские гувернантки и строгий отец-охранитель, неожиданный первый муж, петербургские нигилисты и курсистки, Вера Фигнер, агенты «Народной воли» и гоняющиеся за народовольцами агенты подполковника Судейкина, женевские эмигранты и одесские обыватели, морской лейтенант Андрей Антонович Горенко, явившиеся от него дети и гувернантки этих детей – все они, преследуя свои собственные цели, подобно катящимся билльярдным шарам, задевали её в своём движении и создавали таким образом и её жизненную траекторию. Каждое из этих внешних существований, возникающих на пути Инны Эразмовны, привносило от себя в её жизнь какую-то часть событий, то благих, то дурных. Кто-то готовил ей пищу и отбирал для неё книги для чтения, кто-то зарабатывал и передавал ей деньги на повседневные расходы, кто-то эти деньги забирал, кто-то требовал её сопутствия и участия, кто-то её активно игнорировал и отвергал, кто-то понуждал являться с какими-то заботами в административные присутствия, кто-то увлекал прочь от исходящих от этих присутственных мест угроз, кто-то приглашал её в гости и сам приходил затем с визитом, кто-то воспринимал рождавшихся детей, ухаживал за ними и вместе с этими детьми побуждал её ежедневно совершать некоторые домашние и хозяйственные действия и поступки… Слагаясь вместе, все эти события образовывали как будто яркое и насыщенное человеческое существование, однако если из этого существования потребовался бы сухой остаток внешних жизненных проявлений, исходящих непосредственно от Инны Эразмовны, то количество такого остатка оказалось бы, наверное, столь незначительно, что у испытующего могли возникнуть сомнения: да жила ли она вообще? Можно сказать, что главным и единственным её участием в жизни оставался неподдельный эмоциональный энтузиазм, с которым она встречала каждое очередное возникшее событие, то ликуя, то отчаиваясь, но равно, при любом исходе, оставаясь неизменно бездейственной. Инна Эразмовна принадлежала к достаточно распространённому российскому женскому типу профессиональных идеалисток.

Семейные неурядицы, как всегда, застали её врасплох и огорчили очень, настолько, что она даже попыталась что-то предпринять и как-то заявить о себе, если не в жизни мужа, уже открыто избегавшего её общества и проводившего в Петербурге весь свой досуг, то хотя бы в жизни неожиданно выросших детей. Течение времени она, разумеется, не замечала, и вдруг приступила к детям так, как будто бы вокруг продолжали оставаться неизменными нравы её собственной молодости, и все «проклятые вопросы», сводившие с ума гимназистов и студентов позапрошлого царствования, не увяли ещё и не пожухли вместе с четвертьвековыми библиотечными подшивками «Современника» и «Отечественных записок»: