Берия. Арестовать в Кремле - Анатолий Сульянов

В результате увеличения темпов число арестованных за три последних месяца 1937 года в Белоруссии увеличилось до 10 000 человек. В районы и области республики спускались планы по арестам. Так, органы Витебской области обязаны были в короткий срок арестовать не менее трех тысяч человек. Аресты велись по спискам, составленным на основании доносов, подозрений, национальной принадлежности, что вынуждало следователей составлять ложные протоколы допросов, «выбивая» показания из арестованных. В конце 1937 — начале 1938 года в Минске шли повальные аресты днем и ночью. Тюрьма оказалась забитой до отказа, ибо за сутки число арестованных достигало 80–100 человек.

Вот как описывает известный советский разведчик Дмитрий Быстролетов (окончил университеты в Праге и Цюрихе, знал 22 языка, в течение 16 лет выполнял задания Центра и в Африке, и в Европе, арестованный в 1938 году после возвращения на Родину и приговоренный к 20 годам лагерей) встречу в Лефортовской тюрьме с наркомом внутренних дел Белоруссии Алексеем Наседкиным: «Однажды ночью дверь со скрипом отворилась, и в камеру еле шагнул через порог тощий мужчина неопределенного возраста с измученным худым лицом.

— Алексей Иванович Наседкин, — представился он и бессильно повалился на койку. Я уже слышал эту фамилию, потому назвал себя и вкратце рассказал свою историю. Новый напарник чуть оживился и, с трудом переводя дыхание, заговорил:

— В последнее время я был наркомом внутренних дел в Белоруссии… Сменил там Бермана — брата Матвея Бермана — начальника ГУЛАГа на Беломорстрое… Берман уже расстрелян. Мое дело тоже закончено. Скоро расстреляют и меня… Бермана я знал по Берлину. Очень моложавый, любимец женщин, всегда веселый, энергичный, ловкий в хитросплетениях судеб. Берман заражал всех своей жизнерадостностью, кажущейся простотой, неизменной охотой помочь в беде. В Минске это был сущий дьявол, вырвавшийся из преисподней. Берман расстрелял в Минске за неполный год работы больше восьмидесяти тысяч человек… Он убил всех лучших коммунистов республики. Обезглавил советский аппарат. Истребил цвет белорусской интеллигенции. Тщательно выискивал, находил, выдергивал и уничтожал всех мало-мальски выделявшихся умом или преданностью людей из трудового народа — стахановцев на заводах, председателей в колхозах, лучших бригадиров, писателей, ученых, художников. Восемьдесят тысяч невинных жертв… Гора трупов…

Мы сидели на койках друг против друга: я, прижавшись спиной к стене, уставившись в страшного собеседника, он, согнувшись крючком, равнодушно уронив руки на колени и голову на грудь…

— Вы, наверное, удивляетесь, как смог Берман организовать такую бойню? Я объясню. По субботам он устраивал производственные совещания. Вызывалось на сцену по заранее заготовленному списку шесть человек из числа следователей — три лучших и три худших. Берман начинал так: «Вот лучший из лучших наших работников — Иванов Иван Николаевич. Встаньте, товарищ Иванов, пусть остальные вас хорошо видят. За неделю товарищ Иванов закончил сто дел, из них сорок — на высшую меру, а шестьдесят — на общий срок в тысячу лет. Поздравляю, товарищ Иванов! Спасибо! Сталин о вас знает и помнит. Вы представляетесь к награде орденом, а сейчас получите и денежную премию в размере пяти тысяч рублей. Вот деньги. Садитесь». Потом Семенову выдавалась та же сумма, но без представления к ордену за окончание семидесяти пяти дел: с расстрелом тридцати человек и валовым сроком для остальных в семьсот лет. И Николаеву — две тысячи пятьсот за двадцать расстрелянных и пятьсот лет общего срока. Зал дрожал от аплодисментов, счастливчики гордо расходились по своим местам.

Наступала тишина. Лица у всех бледнели, вытягивались. Руки начинали дрожать. Вдруг в мертвом безмолвии Берман громко называл фамилию: «Михайлов Александр Степанович, подойдите сюда, к столу».

Общее движение. Все головы поворачиваются. Один человек неверными шагами пробирается вперед. Лицо перекошено от ужаса, невидящие глаза широко раскрыты. «Вот Михайлов Александр Степанович! Смотрите на него, товарищи! За неделю он закончил три дела. Ни одного расстрела, предлагаются сроки пять и семь лет».

Гробовая тишина.

Берман медленно поворачивается к несчастному. Смотрит на него в упор. Минуту. Еще минуту. Следователя уводят. Только в дверях оборачивается: «Я…» Но его хватают за руки и вытаскивают из зала.

— Выяснено, — громко чеканил Берман поверх голов, — выяснено, что этот человек завербован нашими врагами, поставившими себе целью сорвать работу органов, сорвать выполнение личных заданий товарища Сталина. Изменник будет расстрелян!

Потом Петров и Сидоров получают строгие предупреждения за плохую работу — у них за неделю по человеку пойдет на расстрел, а человек по десяти — в заключение на большие сроки.

— Все, — обычно заканчивал Берман. — Пусть это станет для каждого предупреждением. Когда враг не сдается, то его уничтожают!

Таким образом, он прежде всего терроризировал свой аппарат, запугал его насмерть. А потом все остальное удавалось выполнить легче. Иногда представляли затруднения только технические вопросы, то есть устроить все так, чтобы население поменьше знало о происходящем…

Наседкин сидит дугой.

— Теперь расскажу об одном обстоятельстве, которое меня мучило больше всего, — о ежедневном утреннем звонке из Москвы. Каждый день в одиннадцать утра по прямому проводу я должен был сообщить цифру арестованных на утро этого дня, цифру законченных дел, число расстрелянных и число осужденных… Вопросов никогда не было. Потом я выпивал стакан коньяка.

— Кому докладывали?

— Не знаю… После приезда Маленкова и раздутого им дела о массовом предательстве дела вершились необычные. Я это вам рассказываю, Дмитрий Александрович, потому, что скоро умру…»

Б. Берман увеличил число следователей — росло число арестованных. Но следователей не хватало все равно. Те же, в свою очередь, поставили процесс допросов на поток. Новый нарком внутренних дел БССР А. Наседкин (1938 г.) санкционировал и всячески поощрял допросы «с пристрастием». Случалось, что арестованных забивали до смерти.

Особенно усердствовали следователи спецкорпуса минской тюрьмы; крики допрашиваемых и истязаемых в камерах настолько были сильны и многочисленны, что были слышны в самых дальних закоулках коридоров. Избитых людей выносили на носилках. Зачастую избиениями по приказу следователей занимались… арестованные, которых дополнительно подкармливали, обещая снисхождения при решении их судьбы.

Арестовывали представителей интеллигенции, рабочих, крестьян, наркомов, членов правительства. Новый виток подозрений в шпионаже начал раскручиваться после появления тезиса в органах о «западниках» — белорусах, проживающих в соседней Польше и переходящих в Белоруссию. «Пятьдесят тысяч шпионов по БССР под видом эмигрантов из Польши!» — таков был скрытый лозунг для работников органов. Фальсификация обвинений шла круглосуточно. В шпионаже «в пользу соседнего государства» был обвинен даже… минский сапожник, якобы передававший секретные данные другой стороне о работе сапожной мастерской в Минске. Всякий, кто возвращался на родную белорусскую землю, объявлялся шпионом, подвергался аресту, допросам с применением физических мер воздействия. Следователи не успевали вести расследования, и зачастую «дела» передавались на «тройку», где, как правило, «шпионам», а это были почти безграмотные крестьяне, определялась «первая категория», т. е. высшая мера наказания — расстрел. Шпиономания доходила до абсурда. При Цанаве в Белоруссии была «обнаружена» шпионская организация численностью около тысячи человек! Допросы нередко длились пять — семь минут; достаточно было одного письменного доноса, чтобы человек был осужден по первой категории.