Пепел на ветру - Катерина Мурашова

Сашенька же, разглядев наконец мать, состроил гримаску.

– И вам также добрый день, – ровным холодным голосом проговорила Татьяна Ивановна, неторопливо расстегивая шубу.

Таким тоном она всегда разговаривала с родственниками – а перед нею был именно один из них… да это и посторонний бы понял, увидев рядом его и Сашеньку. На первый взгляд они отличались друг от друга только мастью: в потомке князей Кантакузиных изрядно сказалась южная кровь, а на бледном лице его товарища даже зимой просвечивали веснушки, и светлые кудри торчали в разные стороны совершенно неаристократическим образом.

Поняв, что на него гневаются, Максимилиан Лиховцев небрежно пригладил волосы, выпустив при этом Сашенькин воротник. Чем лишил приятеля точки опоры – тот пошатнулся, ударился плечом о стену и выругался… очень тихо, почти беззвучно, но Татьяна Ивановна, увы, прекрасно расслышала.

– Извольте отправляться домой, милостивый государь, – велела она белобрысому. – А ты, мой друг…

– Я ухожу вместе с Максом.

Сашенька поднял на нее взгляд. Прекрасные темные валашские глаза – совершенно лишенные выражения. Точь-в-точь как у Николая Павловича Осоргина.

Шестнадцать лет – время первых соблазнов. Разумеется, спиртное принес в дом этот Лиховцев.

Она дождалась, когда их топот стихнет на лестнице, и прошла в комнату сына, чтобы найти и выбросить бутылку из-под вина. За последние месяцы ей приходилось делать это всего раза три. Совсем не часто для матери взрослеющего сына. Ребенок, господи, он же совершенный ребенок… И как он будет без нее?!

Нет, она даже теперь не разрыдалась. Уж держаться так держаться, а то ведь эту истерику стоит только начать!

Взявшись прибирать художественный беспорядок, она снова начала вспоминать поездку в Синие Ключи. Солнце на сосновых стволах, ряд белых колонн, громко тикающие часы с кленовыми листьями… Сухопарая фигура Николая Павловича, замороженный взгляд его блекло-голубых глаз…

Они поладят, подумала Татьяна Ивановна очень спокойно. Непременно поладят. Но для верности надо сделать еще один визит… Тоже нелегкий…

– Что чувствовали жители Константинополя, когда по ромейским мостовым скакали всадники Османа? Когда время вытекало из рук, как вода? Вот вы – что вы чувствуете сейчас?

Максимилиан, распознав, что вопрос профессора обращен к ним, сделал понимающее лицо.

– Это ужасно.

– А я не чувствую ничего такого, – заявил Александр, хмурясь, будто говорил против воли. – В смысле, конца. Наоборот – я чувствую, что у России великое будущее.

Михаил Александрович Муранов сокрушенно поморщился. Недавно мать Александра и его собственная троюродная сестра Татьяна (когда-то он был в нее даже немного влюблен) явилась к нему после десятилетнего перерыва и то умоляла, то грозила: ее единственный сын должен стать модным и финансово состоятельным юристом, не увлекай его попусту своей историей! Какая вредная чушь, думал Муранов, мать не может распоряжаться судьбой уже почти взрослого сына! С чего это вообще взбрело ей в голову!.. Смотрел на кузину, когда-то хорошенькую, и почти не узнавал ее. До чего ж она похудела и… да, подурнела, чего уж там! Выглядит почти старухой, а ведь ей и сорока еще нет… Мог бы и пожалеть ее, согласиться для виду, что перестанет принимать дома младшего племянника, вести с ним исторические беседы, но почему-то невпопад разволновался, обиделся за свою науку и начал было в чем-то убеждать Татьяну… Она заявила, что и не ждала ничего иного от Мурановых.

И вот теперь каждый раз, когда видит обоих юнцов, профессор Муранов ощущает какое-то неясное беспокойство, совершенно, против обыкновения, не касающееся исторических штудий. Как будто что-то нужное не сделано…

– Знаешь что, – хмуро сказал Александр, глядя на темно-зеленые портьеры, за которыми скрылся дядя, – пойду-ка я домой.

– С чего вдруг?.. Ну хочешь – иди! Только что ты там делать будешь? Давай тогда уже в кабак пойдем!

– На твои деньги? – Кузен саркастически скривил рот. – Ха!

– Да ладно! Что, у тебя и двугривенного не найдется? У Юдовского в долг накормят…

– Щи да каша пища наша. И водка из чайничка. – Алекс поднялся рывком. – А что, пошли. Не с дядей же чай пить…

На улицах мела тополиная поземка, солнце мелькало сквозь рваные облака. Дождь, собиравшийся с утра, из-за ветра так и не пролился. Когда вышли на Пречистенскую набережную, Макс начал жадно вдыхать воздух, полный влажного речного запаха, и радостно жмуриться:

– Ой, как я это люблю! Слушай! А не махнуть ли нам на Волгу? Чертову уйму лет прожили, а великой русской реки еще не видели!

Алекс и отвечать не стал на такую ерунду. Макс ответил себе сам, огорченно вздыхая:

– Эх, не выйдет! Родные и близкие нас не поймут. Мои-то еще – может быть, если денег просить не стану… А что… Вот поехали бы на Волгу, нанялись бурлаками, как на репинской картине, посмотрели бы наконец изнутри жизнь народа, а то талдычат все, талдычат… Но уж тетенька Татьяна Ивановна не поймет точно!

Алекс опять ничего не сказал, только усмехнулся, уже не раздраженно, а откровенно зло. Волю злости он дал уже в трактире:

– Надоело! Уже оправдывайся перед дядей, почему я хочу заниматься историей! С какой такой стати? А знаешь с какой? – Он развернулся к кузену, глядя почти с ненавистью – не на него, правда, а на картину в раме за его плечом, на которой переливалось темными красками фламандское изобилие фруктов и дичи. – Потому что она к нему ходила!

Он говорил негромким, но каким-то особенно резким голосом – от соседнего стола на них обернулись. К счастью, по дневному времени народу в трактире было немного. Впрочем, если уж Алекс не обращал внимания на народ, то Максимилиан и подавно.

– Что? Твоя мать к Михаилу Александровичу? Да брось!

– Я тебе говорю! Ходила меня позорить…

– Да не поверю я – чтоб она, и к нам… Хотя… что с того? Знаешь, братец, я давно хотел с тобой поговорить… но вот на трезвую голову как-то не выходит. Так я попробую заказать, а?

– Водки нам не подадут, и не мечтай. Только позориться.

– Тьфу, заладил про позор! Вот спорим, подадут? Мне подавали.

Макс откинулся назад и защелкал пальцами, подзывая полового.

Спорить Алекс не стал – и так было ясно, что проиграет. Когда это Макс не добивался своего? Спустя полчаса, уже не сказать что на трезвую голову, он слушал кузена, говорившего, против обыкновения, обстоятельно и осторожно:

– …Я понимаю, тебе не нравится, что ограничивают твою свободу. Мне бы тоже не понравилось. Но вот представь… представь: ты возвращаешься домой, а ее нет. Представь! А?