Битва за Берлин. Сборник воспоминаний - Дмитрий Лелюшенко

Несколько укрепленных таким образом зданий образовывали узел сопротивления. Фланги прикрывались прочными баррикадами толщиною до четырех метров. Баррикады являлись одновременно мощными противотанковыми препятствиями. Для их сооружения использовались и дерево, и земля, и цемент, и железо. Особенно укреплялись угловые здания, позволявшие вести фланговый и косоприцельный огонь. Все это с точки зрения организации обороны было достаточно продумано. К тому же узлы обороны немцы насытили большим количеством фаустпатронов, которые в обстановке уличных боев оказались грозным противотанковым оружием.

В системе обороны врага немаловажное значение имели подземные сооружения, которых в городе насчитывалось больше чем достаточно. Бомбоубежища, тоннели метро, подземные коллекторы, водосточные канавы – вообще все виды подземных коммуникаций использовались и для маневра войск, позволяя перебрасывать группы под землей с одного места на другое, и для доставки боеприпасов на передовую.

Пользуясь подземными сооружениями, противник причинял нам чрезвычайно много неприятностей. Случалось, наши войска возьмут тот или другой узел сопротивления, и, казалось бы, все здесь кончено; а неприятель по подземным ходам выбрасывает в наши тылы свои разведывательные группы и отдельных диверсантов и снайперов. Такие группы автоматчиков, снайперов, гранатометчиков и фаустников, появлявшиеся через подземные коммуникации, вели огонь по автомашинам, танкам, орудийным расчетам, следовавшим по уже захваченным улицам, рвали линии связи и создавали напряженную обстановку позади нашего переднего края.

Бои в Берлине потребовали большого искусства от начальников, непосредственно организовывавших бой на своем участке. Прежде всего от командиров полков и батальонов: нашими штурмовыми группами чаще всего руководили именно они.

Продвижение советских войск затруднялось еще рядом обстоятельств. В Берлине, особенно в центральной его части, было много специальных железобетонных убежищ. Самые крупные из них представляли собой надземные железобетонные бункера, в которых мог помещаться крупный гарнизон от трехсот до тысячи солдат.

Отдельные бункера имели по шесть этажей, высота их доходила до тридцати шести метров, толщина покрытий колебалась от полутора до трех с половиной метров, а толщина стен, один-два с половиной метра, была практически недоступна для современных полевых систем артиллерии. На площадках бункеров обычно находилось несколько зенитных орудий, работавших одновременно и против авиации, и против танков, и против пехоты.

Эти бункера являлись своеобразными крепостями, вписанными в систему обороны внутри города, и насчитывалось их по всему Берлину около четырехсот. В городе было также настроено много железобетонных колпаков полевого типа, где могли сидеть пулеметчики. Наши солдаты, ворвавшись на площадь или территорию того или иного завода, фабрики, сплошь и рядом сталкивались с огнем, который немцы вели из таких железобетонных колпаков. Берлин имел также много зенитной артиллерии; и в период уличных боев она сыграла особенно большую роль в противотанковой обороне. Если не считать фаустпатронов, то большинство потерь в танках и самоходках мы понесли в Берлине именно от зениток врага.

Во время Берлинской операции гитлеровцам удалось уничтожить и подбить восемьсот с лишним наших танков и самоходок. Причем основная часть этих потерь приходится на бои в самом городе.

Стремясь уменьшить потери от фаустпатронов, мы в ходе боев ввели простое, но очень эффективное средство – создали вокруг танков так называемую экранировку навешивали поверх брони листы жести или листового железа Фаустпатроны, попадая в танк, сначала пробивали это первое незначительное препятствие, но за этим препятствием была пустота, и патрон, натыкаясь на броню танка и уже потеряв свою реактивную силу, чаще всего рикошетировал, не нанося ущерба.

Почему эту экранировку применили так поздно? Видимо, потому, что практически не сталкивались с таким широким применением фаустпатронов в уличных боях, а в полевых условиях не особенно с ними считались.

Особенно обильно были снабжены фаустпатронами батальоны фольксштурма, в которых преобладали пожилые люди и подростки

Фаустпатрон – одно из тех средств, какие могут создать у физически не подготовленных и не обученных войне людей чувство психологической уверенности в том, что, лишь вчера став солдатами, они сегодня могут реально что-то сделать

И надо сказать, эти фаустники, как правило, дрались до конца и на этом последнем этапе проявляли значительно большую стойкость, чем видавшие виды, но надломленные поражениями и многолетней усталостью немецкие солдаты.

Солдаты по-прежнему сдавались в плен только тогда, когда у них не было другого выхода. То же следует сказать и об офицерах. Но боевой порыв у них уже погас. Оставалась лишь мрачная, безнадежная решимость драться до тех пор, пока не будет получен приказ о капитуляции.

А в рядах фольксштурма в дни решающих боев за Берлин господствовало настроение, которое я бы охарактеризовал как истерическое самопожертвование. Эти защитники третьей империи, в том числе совсем еще мальчишки, видели в себе олицетворение последней надежды на чудо, которое вопреки всему в самый последний момент должно произойти.

Распоряжения же Гитлера в этот период, все его усилия деблокировать Берлин, все отданные на этот предмет приказания – и Венку, и Буссе, и командующему 3-й армией, и Шернеру с его группой войск, и гросс-адмиралу Деницу, который по идее должен был прорваться к Берлину с моряками, – все это при сложившемся соотношении сил не имело под собой реальной базы.

Но в то же время неправильно было бы рассматривать такие попытки как заведомый абсурд. Это мы своими действиями (и предшествовавшими, и теми, которые развертывались уже в ходе боев за Берлин) сделали их нереальными. Замыслы Гитлера не рухнули бы сами собой. Они могли рухнуть только в результате нашего вооруженного воздействия. Именно успехи советских войск, добытые в нелегких боях за Берлин, с каждым днем, с каждым часом все более обнажали иллюзорность последних надежд, планов и распоряжений Гитлера.

При ином характере действий с нашей стороны эти приказы и планы могли бы оказаться не столь фантастическими. Об этом вовсе не следует забывать.

К 26 апреля мы стали «захлопывать» все больше и больше окруженных частей и в районе Берлина, и в районе франкфуртско-губенской группировки. Среди пленных появились командиры полков и бригад, командиры дивизий, штабные офицеры.

Лично допрашивать кого бы то ни было из них я был не в состоянии, но теми данными, которые фиксировала при допросах наша разведка, разумеется, интересовался. И чаще всего разочаровывался полученными сведениями. Пленные были настолько ошеломлены событиями, что от них трудно было услышать что-либо вразумительное. Были и такие, что старались сделать вид, будто они знают обстановку, но на самом деле не знали ее.

С точки зрения общего положения я в эти дни знал обстановку в лагере противника гораздо шире, чем захваченные нами в плен немецкие генералы и штабные офицеры. Различная информация и радиоперехваты позволяли представить довольно выразительную картину. К ней мало что могли добавить показания пленных даже в больших чинах.

26 апреля мы продолжали освобождать заключенных, находившихся в различных лагерях, расположенных возле Берлина. Их было все больше и больше. Многих военнопленных и иностранных рабочих мы освободили в районе заводов, в том числе и подземных, вокруг Котбуса: там их было немало. А невдалеке от Берлина танкисты Лелюшенко освободили бывшего премьер-министра Франции Эдуара Эррио – человека, который еще в двадцатые годы был одним из первых сторонников франко-советского сближения.

Сообщение об этом меня очень обрадовало, и, несмотря на все напряжение этого дня, я сумел выкроить время для встречи с Эррио.

Когда его привезли на наш командный пункт, я прежде всего постарался доставить ему то элементарное удовольствие, в котором особенно нуждается человек, только что вышедший из немецкого концлагеря: приказал подготовить походную баню и подыскать всю необходимую экипировку, чтобы он мог переодеться, перед тем как отправиться дальше, в Москву.

Эррио был сильно истощен, но, несмотря на все пережитые испытания, в нем, далеко уже не молодом человеке, чувствовались внутренняя сила, бодрость и энергия.

Разговор наш касался главным образом хода и характера войны. Эррио выражал удовлетворение действиями Советской Армии, горячо хвалил лейтенанта, который первым явился к нему в лагерь и произвел на него большое впечатление своей заботливостью и вниманием.

Он был счастлив и в разговоре со мной, не скрывая, радовался тому, что его освободили именно русские войска, подчеркнув при этом, что для него это лишнее подтверждение того, насколько он был прав, делая ставку на союз с Россией.