Проклятие Эдварда Мунка - Ольга Тарасевич

Из дневника убийцы

Она нашлась. Именно такая, какая мне нужна. Совпадает все – от внешности до особенностей характера. Моя следующая жертва. Не буду сегодня много писать в дневник. Руки трясутся от нетерпения. Скорее отправить ей письмо, получить ответ, и…

Глава 7 

Осло, Экелю, 1944 год

Свисавшие с потолка лампы без абажура освещают грязную запыленную комнату. Очень грязную. Пустые тюбики из-под красок валяются на полу вперемешку с недоеденными сухарями и мышиным пометом. Сложенные стопки картин покрывает слой креветочной кожуры. Стрелки высоких коричневых часов у смятой постели остановили время много лет назад.

Эдвард Мунк устал. Он не помнил, сколько часов простоял перед натянутым на мольберте чистым холстом. На нем не появилось ни линии, но силы таяли, покидали художника. Под бормотание никогда не выключаемого громкоговорителя он подошел к окну и запрокинул голову вверх. Четырехметровый серый забор с колючей проволокой вонзался в малюсенький клочок черного неба. Если выйти из мастерской и пройти в дом, то там открывается иной вид. Серая дымка Осло-фьорда. Необходимые, как воздух, любому норвежцу белые скалы. Но Эдвард давно не заходил в дом. Еду прямо в мастерскую приносила экономка. Он ее, кажется, выгнал на днях. Лицо женщины не запомнилось, только нудный противный голос все звенел в ушах. «Не желает ли господин Мунк, чтобы я купила сыру?» – спрашивала она. Трещала, трещала без остановки: «Господин Мунк, что делать с яблоками из сада? Они могут сгнить». Эдварду плевать на сыр и на яблоки. Пусть поступает, как ей угодно. Главное – не отвлекать его от работы. Но экономка не умолкала. Да, видимо, он ее все-таки рассчитал. Во всяком случае в мастерской нет еды, и, значит, придется идти в дом и что-нибудь отыскать на кухне.

Если экономка и уволена – то недавно. На столе корзина со свежей рыбой, рядом стоят пакеты с овощами. Можно сварить суп.

Эдвард наполнил кастрюлю водой и зажег плиту. Потом отрезал рыбий хвост и, нечищеный, бросил в кастрюлю. Картофель в кожуре выглядел совсем неприглядно, и он потянулся за ножом.

«Вот так приходится изо дня в день заниматься всякой ерундой. Есть, бриться, готовить еду. Это отнимает так много времени. Мне надо работать», – подумал Эдвард и опустил в кастрюлю пару картофелин.

Крышку он не обнаружил, а потому прикрыл кастрюлю портретом доктора Даниэля Якобсона. Врач из Копенгагена наказан. Пусть поварится хорошенько. После его таблеток Эдварду снилась Дагни, любившая змей, ослов и медведей. А после электрошока уже ничего не снилось. Якобсон думал, что Эдвард сумасшедший. Он, и правда, свихнулся бы в клинике. Но под рукой оказались кисти и краски, и он написал портрет доктора.

Сняв с плиты кастрюлю, Эдвард попробовал суп и, добавив соли, принялся за еду.

Какая разница, что он сидит, склонив над кастрюлей худые сутулые плечи? Кто его видит? В этот дом давно никто не приходит. Если впускать всех подряд – то обязательно найдется тот, кто попросит денег. У Эдварда много денег, а могло бы быть еще больше. Он специально не продает работы. Во-первых, это его дети. Во-вторых, их дом в Осло. И, в-третьих, он не желает кормить Густава Вигеллана. Подумать только, городские власти взяли его на полное обеспечение. Скульптора содержат за счет налогов. В том числе и налогов Эдварда. И он еще вынужден что-то писать в бухгалтерских книгах, заниматься подсчетами, а ему надо работать.

Все хотят денег. Все, кроме Ингер. Но ее он тоже больше не впускает в дом. Сестра как-то пришла и сказала:

– Эдвард, ты болен и плохо выглядишь. Тебе надо отойти от чистого холста и лечь в постель.

Эдвард выгнал Ингер, но порой звонит торговцу, живущему по соседству, и осведомляется о ее здоровье. Посылает ей деньги и посылки. Сестра не может его ни в чем упрекнуть. Он вовсе не жадный.

Закончив трапезу, художник вышел из кухни и, кашляя от пыли, поднялся на второй этаж. С той поры, как он купил имение Экелю, сюда вообще никто кроме Эдварда не поднимался – ни друзья, ни экономки. Второй этаж дома завален картинами. Здесь спят его дети. Им нужны тишина и покой.

Он полюбуется немного своими детьми. А потом вернется в мастерскую и примется за работу.

«Автопортрет с винной бутылкой». Он нарисовал себя сидящим в кафе за столиком, накрытым белой скатертью. Руки сложены на коленях ярким пятном. Прописывать их глупо. Картина важна не вырисованными ноготками и бородавками, а настроением. Но дело не только в этом.

Эдвард посмотрел на свою руку и застонал. Как изуродована раздробленная кисть: шрамы, перебитые кости. Тулла, невыносимая, навязчивая Тулла… Она преследовала Мунка, одержимая желанием выйти за него замуж. Некрасивая, высокая, худая, женщина привыкла к тому, что ее деньги позволяют получить все. Эдварду же хотелось одного – чтобы его оставили в покое. Отчаявшись достучаться до сердца своего любимого, она послала Мунку коротенькую записку: «Я при смерти. Приходи со мной попрощаться». Терзаясь тем, что довел Туллу до попытки самоубийства, Эдвард сломя голову понесся к ней и обнаружил ее, здоровую и полную сил, с улыбкой на губах.

– Я знала, что ты придешь. Ты любишь меня, – и она бросилась ему на шею.

Эдвард расцепил обвивающие его, как змеи, руки, и развернулся, чтобы уйти.

– Я убью себя! – прокричала Тулла, хватая лежавший на столе маленький револьвер.

О, лучше бы она выполнила свою угрозу! Хладнокровно нажав на курок, женщина прострелила руку пытавшемуся отобрать револьвер художнику. Он долго не мог после этого работать. И всегда носил перчатки, скрывающие изуродованные пальцы.

– Довольно думать об этой мерзкой женщине, – пробормотал Эдвард, доставая из стопки следующую работу.

Он отошел на пару шагов назад. Для восприятия его картин требуется расстояние. Вот он, «Убийца на дороге». Синие в ночи деревья и рыжая песчаная дорога – сообщники. Убийца уходит, выпрыгивает из картины, еще шаг – и он пройдет мимо, зловеще улыбаясь. Эдвард писал его торжество и безнаказанность. Мучителей никогда не находят. Только для жертв время взрывается вечной болью. Вечной?

Неужели он знал только вечную боль?

В волнении Эдвард принялся разбирать работы. Нет, картины Фриза для детской Линде не подходят. Заказчик оплатил все работы, но не забрал. Редкий случай, когда возникло желание написать картины для хорошего, ценящего его живопись человека. Линде щедро расплатился, и сказал:

– Они слишком мрачные для детской. Не хочу пугать моих сыновей.

От злости Эдвард набросал на пейзажных полотнах сливающиеся в объятиях мужскую и женскую фигуры. Он и Дагни. Боль.

«Одинокие». Даже со спины наблюдая за мужчиной и женщиной, понимаешь: мужчина ждет напрасно. Женщина никогда не обернется.

«Автопортрет после испанки», «Автопортрет в скорби»…

Эдвард обессиленно присел возле картин. Можно перерыть весь этаж. Осмотреть и те работы, что сложены в двух сараях рядом с домом. И на каждом полотне кровоточит его душа. Он, одержимый вечным вдохновеньем, этого не понимал, потому что все время стоял за мольбертом. И так бы этого и не понял. Но теперь источник иссяк и… Как жестоко. Как невыносимо понимать, что в его жизни не было ничего, кроме боли и страданий.

Не было. И не будет? Нет!!! Только не это!

Он поднялся на ноги и осторожно спустился вниз, прошел в зал.

Взять книгу с пыльной крышки рояля и скоротать за ней остаток ночи. А завтра все будет по-другому. Выглянет солнце, и он отправится на Карл-Юханс-гате, и попробует, обязательно попробует стать счастливым. Он еще напишет, какое оно, счастье.

Эдвард пытался читать, но глаза все время сбегали со страниц в разлившуюся за окном ночь. Скорее бы взошло солнце. Он живет в тюрьме. Живет, как узник. И не знает, что такое счастье.

Растревоженное сердце то колотилось, как сумасшедшее, то замирало. Солнце растопит эту боль. Осталось немного.

Эдвард смотрел в черноту не отрываясь. Потом чернота исчезла, и он вдруг увидел себя, лежащего на полу, с выскользнувшей из рук книгой.

Это было так жутко и неправильно, что Эдвард застонал. И еще больше испугался. Изо рта не вылетело ни звука. В комнате словно из воздуха соткалась детская фигурка в белой одежде и опустилась на колени. Маленькая ладошка закрыла глаза – его глаза, те, что на полу, смотрели в потолок, и он все это видит, но ведь глаза остались там, внизу, господи, да что же такое с ним происходит?!

– Ты не можешь звать его, – грустно сказал ребенок, поворачивая к Эдварду залитое слезами личико. – Он не поможет тебе. Никогда.

Потом в комнату вошел черный кот.

Ни солнца, ни света больше не было.

В офисе Ирины Сухановой Лика Вронская всегда чувствовала себя старой, толстой и некрасивой. Может, еще жутко умной, но радости ей это не доставляло. Мозг при желании всегда можно «вырастить». А вот такие ноги, как у то и дело попадающихся на глаза в бесконечном коридоре девчушек-моделей, у нее не вырастут никогда.