Светка – астральное тело - Галина Шергова

Но поздно. Как говорилось у дореволюционных дам-романисток: «Поздно, слишком поздно! – шептали бледные губы Мадлен».

Было поздно – сейчас Катя принесет письмо, и я погоню «бога из машины» на энский этаж просить руки и сердца. Я сам стану этим «богом на машине», возносящимся к высотам блаженства, выстраданного двумя десятилетиями.

Не хочу. Но поздно.

– Вот, – Катя протянула мне конверт. Она была уже без пальто и шапочки, выпущенные на волю волосы делали безуспешную попытку вернуть ей прежний облик. Но на плечи был накинут огромный шерстяной плед-одеяло.

– Что это ты так странно оделась? – удивился я.

– А! Я тайно выскочила, не сказала маме, что вы тут. Пусть ей это будет сюрпризом. («Ну вот, теперь еще пошли сюрпризы».) А мне нельзя простужаться из-за почек. Вы же знаете про мои злополучные почки.

– Ничего я не знаю.

– Ничего? Мама не рассказывала? Мне же почку удаляли. А вторая почти не работает. Мне же папка свою почку отдал. Он же мой создатель и спаситель. А?

Я молчал: вон на какие подвиги, оказывается, Коляня способен! Она добавила, уже совсем тихо:

– Мама еще много лет назад хотела уходить. А потом – моя операция. Мама не могла быть донором, у нее тоже больные почки, мои – «генетические». И тогда – папа. Собственно, не тогда, а сразу… И мама осталась с ним… Это она мне уже теперь рассказала. Я никогда не думала, что она уйдет.

Я продолжал тупо молчать. Мое соединение с Зюкой теперь уже было совершенно неотвратимо.

Но! – еще оставалось несколько дней свободы – Париж, ретроспектива, премьера. Фильм, из которого я все равно не выну греческий эпизод. Да и нелепо вынимать: кто что-нибудь может знать о сумасшедшем Костасе?!

Я снова был свободен.

Зюка? Ладно, там будет видно. Зюка повержена, вот что главное. А я умею владеть радостью часа, дня, недели, не впадая во мрак, что еще только может предстоять. Сейчас я был праведен и свободен.

Тут же, на лавочке, я разорвал конверт. В нем не было письма, только три вырезки – две газетные и книжная с подколотыми к ним переводами.

Я прочел перевод страницы, вырезанной из книги. Генерал Сарафис писал: «В конце 1943 года английский капитан Дон десять дней гостил в Афинах, в доме мэра города Георгатоса, и вел переговоры с немцами, с гестапо. Это подтверждается не только заявлением самого Георгатоса после освобождения Афин, но и нижеследующим донесением командования ЭДАС в районе Аттики: „Имеем честь сообщить, что согласно донесению 2-го батальона 34-го полка в середине ноября с. г. в местечке Паралия (на берегу Коринфского залива)… моторная лодка высадила капитана Дона с двумя немецкими офицерами. Их обнаружили, и на вопрос крестьян английский переводчик сказал, что это два немецких офицера, которые перешли на нашу сторону. Немецкие офицеры остались в лодке и никому не разрешили подойти к ним. Что же касается капитана Дона, то он… пошел в резиденцию английской военной миссии, находившейся в Аттики-Биотин, в местечке Бабули Эликона. На следующий день он вместе с немцами ушел в Афины“.

Одна газетная вырезка гласила:

«Вчера на приеме в „Олимпии“ руководитель компании „Эврика“ господин Кристос рассказал нам об интересной беседе, только что происшедшей у него с английским коллегой мистером Хейли из Бирмингама. Мистер Хейли – частый гость Афин, однако впервые он посетил нашу столицу в ноябре 1943 года в качестве офицера британских вооруженных сил, еще до освобождения Греции. Одновременно с капитаном Доном Хейли (тогда он прибыл под другой фамилией, которую не стал называть) получил задание установить контакт с немецким оккупационным командованием, имевший целью не допустить утверждение в стране влияния ЭЛАС, когда Греция будет освобождена. Хейли имел непосредственные связи как с немецкой армией, так и с гестапо, а через него с греческими „охранными батальонами“. В частности, Хейли принимал участие в ликвидации одного из отрядов ЭЛАС, сражавшегося в районе Пелопоннеса, еще контролируемого оккупационными частями. От Хейли получал инструкции командир „охранного батальона“ Костас Кафениотис, посланный немецким командованием для ликвидации склада оружия ЭЛАС, спрятанного в одной из пещер на Пелопоннесе».

Вторая газетная вырезка была короче:

«Жители Пелопоннеса объявили сбор средств на постройку памятника бойцам отряда „дяди Вангелиса“, героически погибшим во время обороны перевала в боях с немецко-фашистскими оккупантами. Эта самоотверженная акция сыграла решающую роль в освобождении района основными силами ЭЛАС.

Подробности операции стали известны из опубликованных недавно писем ныне покойного командира соединения ЭЛАС Захариадиса. Сам «дядя Вангелис» – школьный учитель Евангелос Едипидас жив и поныне, однако этот человек, крайне скромный по своей природе, никогда не сообщал никому историю героического сражения».

– Так… – сказал я вслух. Листки, вспорхнув на миг, опустились мне на колени. – Что же будем делать с фильмом, дядя Вангелис?

Ирина спросила: «Роличий пуловер возьмешь? Вдруг в гостинице не топят. С их топливным кризисом станется».

Я не ответил, только поцеловал ей руку, ощутив груз трудов, точно согнанный током неутомимой крови к этой кисти, уже слегка деформированной временем. Касаясь губами сухой ее кожи, я вдруг увидел сонмы крошечных морщинок, плутавших туда-сюда, как следы рачков в коричневатой жидкости пляжного песка.

Все сжалось и одновременно укрупнилось, обретя многомерность.

Сжалось время, заключив в себя и момент этого касания Ирининой руки, и миг, когда клубок собачьей шерсти, спрыгнув с ее колен, покатился по пляжному песку. А она вскочила, прижимая недовязанный пуловер к голому загорелому животу. Это было не воспоминание, а одновременно существование двух разъятых жизнью минут.

И многомерность, именно многомерность сообщилась даже этим простейшим ее фразам: «Роличий пуловер возьмешь?»… и «с их топливным кризисом…»

Нашу собаку звали Ролик. Щенком он походил на изобильную белую хризантему. Веселую и неостановимую хризантему. Был назван – Неистовый Роланд, «Орландо фуриозо». Сокращенно – Ролик. В этом была и принадлежность к моей профессии, напоминание о роликах пленки.

Из Роликовой шерсти Ирина связала мне пуловер… Ирина прекрасно вязала. Ирина прекрасно шила. Ирина прекрасно готовила. Ирина была прекрасной хозяйкой. Ирина была прекрасной женой. Во всю прекрасность балеринских талантов, ибо нет лучших домашних искусниц, чем балерины. Это только непосвященная публика театральных залов полагает, что марлевые нимфы умеют лишь крутить ответственные фуэте и безответственные романы.

Вся моя обустроенная Ириной жизнь, во всех ее измерениях, втиснулась сейчас в это: «Роликовый пуловер возьмешь?»