Пустыня (СИ) - Щепетнёв Василий

Вот так, ни больше, ни меньше! Встал на пути смерти! Почти как в песне, что обычно передают на День Медицинского Работника — «и встают у неё на пути люди в белых халатах». Западные агентства были сдержаннее: во время покушения на Муаммара Каддафи был ранен советский гроссмейстер Михаил Чижик, подробности неизвестны.

Наши-то как волнуются! Те, кто слушает Би-би-си. Те, кто не слушает, спокойны: «Маяк» пока ничего не сообщал. Мы не гонимся за скороспелыми сенсациями, наше кредо — взвешенный анализ достоверной информации, да. И никак иначе.

И я пошёл на крышу встречать восход. Прямо как Карлсон. Чувствовал себя я не хуже, чем вчера. Впрочем, и не сказать, чтобы сильно лучше. Но буду настраиваться, что всё-таки лучше. Сознание определяет бытиё, идеи нервизма в жизнь!

Так я себе на крыше и внушал: мне лучше с каждой минутой, царапина стремительно заживает, разум готов решить любую поставленную задачу — и прочее в том же духе. Воздействие второй сигнальной системы на организм как способ оптимизации восстановительных процессов. Материализм, никакого идеализма и чуждой нам мистики.

Тихо. Джалу — место спокойное. Промышленности нет, сельское хозяйство самое простенькое. Никаких фабричных гудков. Муэдзин разве что отмеряет азанами ход времени, но азан — это не волнение, это покой: пока поёт муэдзин, мир в порядке, всё идет своим чередом.

И потому звук моторов заходящего на посадку самолета слышно хорошо. Большой самолет, не кукурузник. Ан-24. Газеты привез, ага. Спозаранку. И газетчиков, теперь их время. Мир ждёт новостей.

Не дожидаясь восхода, я покинул крышу и вернулся в номер.

Шахматный народ ещё спит. Преимущественно. А что ещё делать? Шторы создают полумрак, кондиционеры — прохладу, спи да спи. Телевизора нет, свежей прессы нет, да и несвежей не очень, радио — арабское, если только не взял с собой коротковолновый радиоприемник, прогуливаться и развлекаться негде… Остается только отсыпаться за прошлое и будущее, за маму, за папу, за кошку Мурку и за дворника дядю Федю.

А если не спится, можно выйти на лоджию и слушать пустыню.

Я и слушал. И записывал услышанное в нотную тетрадь.

Записывал, слушал, слушал, записывал… Автобус подъехал к отелю, и это я тоже записал. И стук в дверь записал. Не бетховенский, громкий и требовательный, нет. Тихий и вкрадчивый.

Зовут на перевязку.

В медпункте, помимо Абдула, двое.

— Я — Николай Петрович Голиков, врач нашего посольства, — представился первый. — А это Алекс Шрюммель, главный хирург Военного Госпиталя Ливии. Он здесь по личному поручению Муаммара Каддафи.

— А вы, Николай Петрович? Что привело сюда вас?

— Ну, как же!

— Забота о здоровье соотечественника?

— Именно! — но видно, что немного смутился. Чуть-чуть.

Тем временем Абдул снял старую повязку. Волнуется.

— Спокойно, Абдул. Ты всё делаешь правильно, — сказал я ему.

Немец наклонился, посмотрел, но и пальцем не коснулся. Доктор Голиков даже не наклонялся — смотрел издали.

— Значит, так — сказал доктор Голиков десять минут спустя. — Ранение ваше, Михаил, серьёзное. Преуменьшать не будем. Пара сантиметров к грудине, и если бы гвоздь — это ведь был гвоздь? — летел перпендикулярно телу, всё могло бы кончиться печально. Но миновало. И, конечно, своевременно оказанная помощь тоже сыграла свою роль. В общем, мы можем дать заключение о том, что вследствие серьезного ранения вы вынуждены прервать турнир. А можем — что вы способны турнир продолжать. Как скажете, так и сделаем.

— Однако…

— И если вы решите турнир прервать, к вам никаких претензий там — он посмотрел на потолок — не будет.

Искушение. Взять, да и сказаться немощным. Я, мол, болен, бюллетеню, нету сил. И улететь с пробитой грудью домой. Хорошо, пробитой не до конца, но кто об этом узнает? Да хоть и узнают, разве непременно нужно умереть за шахматной доской?

— Нет, Николай Петрович. Легкое не задето, медик здесь хороший, я не мешки с углем ворочаю, так что, полагаю, здоровью моему ничего не угрожает. Я продолжаю турнир. Заявляю это в трезвом уме и здравой памяти.

— Хорошо. Теперь вот ещё что. С нами приехали корреспонденты. Арабские, немецкие и английские. Будут брать интервью. Вы человек опытный, не первый раз за границей, но должен напомнить: представляя великую страну, вы должны являть собою пример советского человека!

— Список! — протянул руку я.

— Что?

— Список предполагаемых вопросов и рекомендуемых ответов.

— У меня… У меня нет списка…

— Как это — нет списка? При инструктаже положен список. Первый раз меня инструктируют без списка ответов.

— Я… мне… мы не успели составить список.

— Не успели? — и я замолчал. Дальше говорить не следовало. Товарищ капитан — или майор? Нет, капитан, — должен был осознать, что допустил ошибку. Большую ошибку. Из тех ошибок, что дорогого стоят.

— У вас, Николай Петрович, всё? — спросил, наконец, я.

— Ну, в общем-то…

— Тогда мне нужно готовиться. Сегодня игровой день. Ну, и корреспонденты. Кстати, а наши есть? Радио, телевидение, «Правда»?

— Наших нет.

Конечно, товарищ Николай Петрович в отсутствии наших корреспондентов никак не повинен, не его это уровень, но получалось, что он один будет отвечать за освещение происходящего. Кто же ещё?

— Жаль, что наших нет. Вы хотя бы свежую прессу захватили? Почитать?

— Да, — обрадовался товарищ Николай Петрович, и достал из портфеля три «Правды», за вторник, среду и четверг.

Советский врач — он не чета буржуазному. Буржуазный доктор знай себе лечит — и денежки лопатой гребет. Иное дело наш. Он и в подшефном колхозе свеклу пропалывает, и корм веточный подшефному коровнику собирает, и метлу взять в руки не гнушается. Надо — значит, надо! Врач, побывавший на годовке в Антарктиде, рассказывал: на станции пятьдесят здоровых мужиков. И что прикажете делать врачу? Баклуши бить? Нет! Наш врач на зимовке и грузчик, и повар, и посудомойка, и прачка, и вообще — подай-принеси на все руки. Нужно помочь метеорологу — поможет! Дизелисту? Тоже поможет! Радисту? С радистом сложнее, допуск нужен. Ну, так у нашего врача допуск есть. Незаменимый человек — врач на зимовке. За то и ценят.

А в посольстве… В посольстве случись серьезная болезнь — на самолет и в Москву. А если случай острый — в местную больницу, наилучшую. То есть врач занимается пустяками. Капли валериановые назначает, ихтиоловые лепешки к фурункулам прикладывает. Но и это нечасто, отбор в посольство, как и на зимовку, строгий. Закон Ома: болен — сиди дома. В смысле — в Союзе. Это мне тоже доктор, поработавший в наших посольствах, рассказал. Есть посольства и посольства. Одно дело — Вашингтон, Лондон или Париж, совсем другое — Ливия до недавнего времени. Чтобы доктор совсем уж зря хлеб не ел, его и нагружают всякими поручениями. Сопроводить жену посла в походе по магазинам и на рынок. Выполоть сорняки на посольской клумбе. Или провести с Чижиком идейно-воспитательную работу.

Он и проводит. Как умеет. А у главных посольских сил задачи поважнее. Или ждут распоряжений из Москвы.

Меня занимало другое. Конечно, сыграть в таком турнире — как взойти на Эверест. Редкая возможность, и упускать ее непростительно. Но не меньше притягивает само место. Пустыня.

Корреспонденты мне не досаждали. Да и не могли досаждать: господин Бадави объявил, что все вопросы — после окончания тура, а сейчас нельзя мешать шахматной мысли. Участники настраиваются на игру. И корреспондентов повезли осматривать место происшествия. То есть взрыва.

Правильно решил господин Бадави. Первым делом — игра, а девушки потом. Среди корреспондентов, кстати, и нет никаких девушек.

И потому я вызвал автомобиль и поехал к шейху.

Автомобилем оказался ГАЗ — 69А. Поношенный, но ещё крепкий. А водителем — сержант лет сорока. С пистолетной кобурой на боку. Не пустой кобурой.

Водитель выскочил наружу, обежал «козла» и распахнул передо мной дверцу. А потом отдал честь.