Летний свет, а затем наступает ночь - Йон Кальман Стефанссон

с Розой, наслаждаясь моментом счастья, и смотрел, как Маттиас исчезает за дверью склада. А на складе висел на телефоне Кьяртан, в очередной раз пытаясь дозвониться до Симми: запасные детали уже пришли и можно начинать, нужно же наконец победить тьму; Давид же сидел на своем месте, откинувшись на стуле: затылок касался стены, глаза полузакрыты, выражение лица как у спящего человека. Опасно слишком приближаться к своим снам, они могут лишить силы жить, вытеснить волю, а что есть человек без воли?

пять

Под вечер Маттиас постучал в дверь Элисабет, но никто не вышел; оглядевшись, поискал звонок — безрезультатно. Дверные звонки громкие и пронзительные, но если такого нет, всегда можно сделать вид, что стука в дверь вы не слышите, и тем самым избавить себя от ненужных разговоров. Маттиас помялся, затем взялся за ручку, и дверь открылась: внутри было сумрачно. Он ничего не сказал, не крикнул: привет, я здесь, — просто вошел, снял ботинки, «монашескую рясу» и, пройдя внутрь, увидел ее: он увидел Элисабет.

И вот уже три дня, как их не было видно.

Кьяртан лежал дома в кровати и спал уже шестнадцать часов непрерывным глубоким сном без сновидений, большое тело лежало неподвижно, грудная клетка поднималась и опускалась, словно спокойное море, Асдис и дети бесшумно ходили вокруг. Давид тоже долго спал, но только потому, что попался в сети сновидений, для него сон — это пещера, где он чувствует себя в безопасности. Проснувшись, он отправился в гости к отцу, но не по дороге, а месил сугробы на пустоши; Давид с Астрономом долго сидели и разговаривали, сначала о складе: так ты чувствуешь что-то необычное, с горящими глазами спросил Астроном своего сына. Да, не колеблясь ответил Давид, или я так думаю… хотел бы думать, не знаю, как бы это описать, будто постоянно щекочет нервы, входишь в кладовку и сразу ожидаешь… да, чего-нибудь… но как только оказываешься среди людей, это кажется странным.

Возможно, это все моя вера в необъяснимое, ты же знаешь; вещи становятся реальными, как только мы создаем их в мыслях. А в этом случае настолько реальными, что Кьяртан тоже чувствует… нет, к черту, папа, почитай мне что-нибудь, я не хочу сейчас в этом копаться. И Астроном тяжело поднялся с кресла, взял с полки книгу, переплетенную в коричневую кожу, принялся медленно читать, и этот почти мертвый язык, когда-то правивший миром, наполнил комнату на самом краю света; Давид сидел, наклонившись вперед, и слушал, мало что понимал, но представлял себе зубастую стену крепости, покинутый город с парящими над ним птицами. Время от времени Астроном отрывал взгляд от книги и пересказывал текст: сюжет оказывался не так уж далек от картин, которые рождала латынь в голове Давида. Закончив чтение, Астроном встал, принес бутылку красного вина, открыл и налил в два стакана, они пили, и Давид спросил: так вы, ученые, полагаете, что приближается конец?

Было бы замечательно, ответил отец и, лукаво улыбаясь, поднес стакан к свету; по крайней мере, знамения парят в воздухе, примеры повсюду вокруг нас: на страницах газет, обложках глянцевых журналов, ты включаешь телевизор, и они появляются на экране, они настолько режут глаз, что мы их не замечаем. Ну и что? У западной культуры было свое время, много веков, теперь ей на смену приходят другие. Здорово, сказал Давид, глядя в свой стакан, в темно-красную жидкость: темнокрасный может превратить мысли в сны; нет, разумеется, не здорово, добавил он, я просто не могу избавиться от ощущения, что всем правит случайность, что все происходит от нее, даже цель, птица летит вперед по небу, и зачем ей беспокоиться о том, какая внизу культура? Отец трясет головой, твой взгляд напоминает черную дыру, говорит он, подперев щеку рукой, словно для того, чтобы лучше управлять головой, справляться со всей той тяжестью, которую только может вместить человеческая голова; опустошает свой стакан, снова наливает в него, говорит, отстраненно глядя на сына: я собираю обломки умирающей культуры. Умирающей? Хорошо, если она уже не мертва или не начала гнить заживо, и тогда я своего рода чистильщик. На такое я не подписывался! Чистильщик, гниение и звезды — адская смесь, да? Ты меня слушаешь, спрашивает вдруг Астроном, когда Давид ничего не отвечает и даже смотрит не на него, а куда-то вверх, держа в руках пустой стакан. Когда в мире не было ничего, кроме ее дыхания. Какое значение имеет всемирный беспорядок, подъем или упадок культуры, случайность или бездна, если рядом нет губ, чтобы целовать, груди, чтобы коснуться, дыхания, ласкающего слух? Как бы я хотел, чтобы у тебя было пианино, папа, говорит он вдруг, прерывая тяжелые и темные мысли Астронома, который сначала сердится на это неожиданное, даже легкомысленное замечание сына, но грустный вид Давида изгоняет злость, и он, вероятно, начинает думать о венгерке, у меня есть губная гармошка, говорит он; потом сын с отцом сидят под открытым верхним окном, по небу вечер рассыпал звезды, между ними стоит бутылка виски, и из окна доносятся звуки губной гармошки, найти себе звезду, искать себе жену.

[Мы продолжаем добавлять истории, нам трудно остановиться, но, вероятно, мы поступаем так, потому что тот, кто рассказывает о жизни, склонен плести длинную сюжетную нить, — все, что мы делаем, тем или иным образом связано с борьбой против смерти. Итак, Маттиас вышел из автобуса, через пару дней склад открылся под его руководством, там все было организовано, как никогда прежде, продуманно и со вкусом: лампочки в кладовке горели, подъемник ездил по главному коридору, на столе Маттиаса стоял компьютер, «Макинтош Перформа», обслуживали теперь стремительно, и все спокойно, ничего необычного, никаких привидений, ничего необъяснимого. Конечно, былые происшествия в кладовке не выходили у нас из головы, мы расспрашивали Давида и Кьяртана, даже Бенедикта — Сигрид, правда, не решились докучать, — однако к разгадке так и не приблизились. Что это тогда было: разыгравшееся воображение, невроз Давида и Картана или действительно привидения? Мы многого не понимаем, и нам свойственно задавать вопросы, которые обнажают нас перед миром.

Маттиасу удалось переломить ситуацию, изменить то, что мы считаем самоочевидным и обыденным в иррациональности и абсурдности. Привидения, говорит он, почему бы нам не предполагать их, есть много более безумного, чем привидения, приведу несколько наглядных примеров: миллионы, десятки миллионов людей верят в то, что белые американцы средних лет — элита среди народов мира, — эти воинственные люди, слепые к тонким нитям человеческого бытия, опасные для хрупкого будущего Земли.