Генрих Гейне. Его жизнь и литературная деятельность - Петр Вейнберг

Когда мы обращаемся к поэзии Гейне самой по себе, независимо от ее отношения к современным литературным направлениям, то тут, благодаря именно вышеупомянутой связи жизни и натуры Гейне с его поэзиею, прежде всего останавливает внимание исследователя двойственный характер этой поэзии, действующей на нашу душу самым могущественным, и при этом – самым противоречивым образом. Наряду с глубоким чувством, с чистейшими звуками сердца безмятежно любящего, готового обнимать с безграничной любовью все в природе и человеке – резкий, ядовитый смех со всеми составляющими специальную принадлежность Гейне оттенками «мировой скорби». В стихотворениях первой категории, относящихся, главным образом, к первому периоду его деятельности, в каждом стихе, в каждом слове хранятся те, по выражению критика, «жемчужины лирики, которые в своей чистоте и хрустальной шлифовке составляют вечное украшение поэтического венца Гейне и немецкой национальной литературы». Этот чистый, ничем не омраченный лиризм блещет в песнях, перерабатывающих народные мотивы, – в песнях любви – там, где они не являются, по выражению самого поэта, «ядовитыми песнями», – в картинах природы, особенно моря, наконец в тех стихотворениях, где фантазия поэта выступает в своей удивительной шири и грандиозности. Но ни дух века, в котором жил Гейне, ни внешние обстоятельства этого времени, ни душевный строй нашего поэта не позволяли ему оставаться безвыходно в этой светлой области чистого искусства, и каждый раз, как он входил в жизнь своего собственного сердца и всего того, что окружало его, не мог он, по только что упомянутым причинам, отнестись к этой жизни иначе, как отрицательно. В этом его родство с другими великими поэтами XIX столетия.

В нескольких фазисах выразилась отрицательная и преобладающая сторона поэта Гейне – его внутренняя разорванность. В первом фазисе, соответствующем первому периоду, который заканчивается «Путевыми картинами», всюду на первом плане юмор – элемент в немецкой литературе совершенно новый, по крайней мере в том виде, как применил его Гейне. Этот юмор нашего поэта, по его собственному выражению, – «смеющиеся слезы»; этот юмор – то, «без чего колоссальные скорби и страдания были бы невыносимы»; этот юмор – удивительное проявление проникнутого скорбью комизма. Как нельзя лучше применяется в этом отношении к Гейне то, что он говорит об английском юмористе Стерне, у которого «временами сердце бьется совершенно трагически, и он хочет высказать свои сокровеннейшие, сочащиеся кровью чувства, но тут, к собственному его изумлению, с его губ слетают самые забавные, смеющиеся слова…» Редкое, в самом деле, стихотворение Гейне в этот период и в этом фазисе его деятельности не производит подобного впечатления, – и с этим юмором относится он и к себе, и ко всему окружающему, даже к природе…

Но с течением времени, после разрушения последних надежд поэта, после уничтожения в нем веры в воскрешение когда-либо человечества, поэзия его принимает характер сатирический в самом резком проявлении; вместо молодого идеализма, который, хотя и находился под постоянным контролем острой критики разума, все-таки однако существовал и пробивался в Гейне, выступает «как оставшиеся от этого брожения дрожжи» пессимистический реализм, находя себе полнейшее выражение в знаменитой «Зимней сказке». На эту сатирическую деятельность свою поэт смотрел как на своего рода историческую миссию, и кто прочтет заключительные страницы «Зимней сказки», тот увидит, какое великое значение придавал ее автор карающей силе поэзии вообще… А в предисловии к «Атта Троллю» читаем слова, резко опровергающие существовавшее (и существующее) мнение, что сатира его не щадит и самых святых предметов.

«Ты лжешь, Брут, – восклицает поэт, – ты лжешь, Кассий, лжешь и ты, Азиний, когда утверждаете, что моя насмешка обрушивается на те идеи, которые составляют драгоценное приобретение человечества… Нет, именно потому, что пред поэтом эти идеи постоянно носятся в великолепной ясности, – именно потому им неодолимо овладевает жажда смеха, когда он видит, как грубо, нелепо и дико понимаются эти идеи ограниченными современниками».

В близком родстве с сатирическим характером поэзии Гейне находится и элемент «мировой скорби», уже в тесном значении этого понятия, – элемент, который, правда, находил себе место и в первых, даже юношеских произведениях его, но достиг полного развития уже в последний период и составил третий фазис в творчестве поэта. И эта мировая скорбь получила у Гейне совершенно самостоятельный, совершенно индивидуальный характер, дойдя наконец до беспредельного, часто цинического отрицания всего, до устранения всех светлых лучей, всех примирительных, успокоительных звуков. Правда, значительную долю играло здесь чисто субъективное чувство, обусловливавшееся страшною болезнью поэта; но, как всегда у Гейне субъективное чувство страдания переходило в общее, так это было и здесь… Источником мировой скорби у нашего поэта не было, однако, отвращение к жизни, пресыщение ею; напротив, тут всем двигала любовь к этой жизни, преданность ей, тут приводило к безотрадным результатам сравнение того, чем могло бы быть наше существование, с тем, что оно есть на самом деле. Эта мировая скорбь являлась не доказательством болезненного душевного настроения; она, напротив, свидетельствует о мировоззрении здоровом, ибо «для больного душный воздух его комнаты есть атмосфера привычная; в ней тяжело дышать только человеку здоровому», – и любовь к жизни, составляющая одно из очень существенных свойств натуры Гейне, действительно является такою же существенною принадлежностью его поэзии – не только в молодые годы, но и после всего, нравственно пережитого им, и среди жесточайших физических мук.

И когда мы говорим о любви этого поэта к жизни, то перед нами естественно является, по тесной связи с этим чувством, преобладающая над всем в стихотворениях Гейне, какого бы они ни были характера, любовь к человечеству. Только при ее существовании могла проходить сквозь все звуки, излетавшие из сердца поэта – звуки и высоко гармонические, и полные резкого диссонанса, – идея человечества, идея гуманности в самом обширном и самом благородном значении этого слова. Во всех указанных нами фазисах поэтического творчества Гейне она, эта идея, остается непоколебимою, и не есть нечто абстрактное, а облечена в плоть и кровь, ни на минуту не отрываясь от действительной жизни и в то же время находя себе высокохудожественное выражение. Те приведенные нами выше слова поэта, в которых он называет себя «храбрым солдатом в войне за освобождение человечества», вполне применяются ко всей его поэтической деятельности – и к ним, в заключение этой краткой характеристики, прибавим «Доктрину», которая могла бы послужить эпиграфом ко всем его стихотворениям: