Скаутский галстук - Олег Верещагин

Штурмбанфюрер Клаус Шпарнберг, не отрываясь, смотрел на плывущее по воде пламя. На станции истошно орали раненые. Остаток моста ещё подрагивал… или это казалось в поднимающемся от пожара горячем воздухе.

Эшелон с высокооктановым бензином для самолётов, восемью танками Т-IV, маршевой ротой танковых экипажей был уничтожен полностью. Если кто-то и выжил, то — единицы, а техника не уцелела вообще. Но хуже всего, что мост — артерия, одна из важнейших артерий тыла группы армий „Север“! — превратился в ничто. В пожар.

Шпарнбергу показалось, что остаток моста — это язык. И этот язык мелкой дрожью дразнит его, Клауса. Он передёрнул плечами.

Мимо пронесли носилки. Штурмбанфюрер узнал майора Райзбаха, начальника охраны моста, с которым они месяц наза обмывали награду майора за отражение нападения диверсантов. Только через несколько секунд Шпарнберг понял, что голова майора не на плечах, а поставлена на грудь. Оторвало… Ну ничего, всё равно её оторвали бы, с мрачным юмором подумал эсэсовец. Хотя… если подумать… майор не так уж и виноват. Никто не мог предвидеть того, что случилось — этой типично русской изощрённой хитрости.

Охрана даже не поняла, что происходит, когда мимо неё на бешеной скорости промчалась чем-то гружёная дрезина, спущенная с подъёма в двух километрах от моста. Да если бы даже охрана знала, чем загружена дрезина, сделать ничего не успели бы. Кто-то произвёл расчёты с профессорской точностью — скорость, время прохода состава (оно было известно русским!!!), место встречи… На дрезине было не менее полутонны тротила. Она врезалась в тендер перед паровозом как раз посередине моста — и сработал ударный взрыватель. В наступившем за этим хаосе — иначе происходившее на станции и назвать было трудно — никто и не подумал, конечно, искать партизан, совершивших акцию…

— Клаус! Клаус!

Штурмбанфюрер обернулся. Лотта спешила к нему — лицо перемазано гарью, она локтем отпихивала ЭмПи и что-то держала в руке. Подбежав, женщина протянула это — и это оказалась бумажка, измятая, грязная, но с хорошо читаемым текстом.

— На станции их много, откуда взялись — непонятно, — Лотта кривила губы. — Это партизаны, Клаус. Мы мало вешаем.

— Что тут написано? — Клаус знал разговорный русский неплохо, но читал гораздо хуже. Лотта снова взяла бумагу.

Дали мы вам жизни, гадам!Бить фашистов каждый рад!Долго будет сниться гадамПартизанский наш отряд!  —

По бокам были нарисованы красные звёзды, а ниже — странный знак: рука с разведёнными вилкой пальцами. И подпись: " „Шалыга“ — от всех наших!»

— Странно, — услышал Клаус чей-то голос, — знак внизу напоминает знак европейского Сопротивления. [Сопротивление — общее название многочисленных организаций, в 1939–1945 г.г. боровшихся в Европе против гитлеровской оккупации. Общим их символом была латинская буква V, а в быту — разведённые в виде этой буквы пальцы. ] Для России он нехарактерен.

Клаус и Лотта обернулись.

Высокий блондин в камуфляже стоял совсем рядом с ними в излишне свободной позе, и тёплый ветерок трепал его слишком длинные волосы. Клаус обрадованно выдохнул:

— Айзек! Ты вернулся!

— Рад тебя видеть, хотя ситуация, как я вижу, не располагает к радости… Вы прекрасны, как майская роза, Лотта… Мда, подумать только, мы с ребятами уже настроились отдыхать в Португалии… И кстати. Чем больше вы вешаете, тем чаще будут происходить подобные вещи.

— Эти недочеловеки, проклятые дикари, понимают только такой язык! — Лотта оскалилась, как большой, красивый и опасный зверь.

— Очень может быть, — кивнул камуфлированный. — Но именно потому, что они недочеловеки, им не занимать хитрости и изворотливости… Насколько я могу судить — операция великолепная. И по замыслу, и по исполнению.

— Тебе хорошо шутить, Айзек, — Шпарнберг вздохнул. — А я отвечаю за безопасность этого огромного района. И я уже доложил, что партизанских отрядов тут больше нет — только мелкие группки бандитов, неспособные…

— Ну, это ты поспешил, — Айзек улыбнулся, его зубы блеснули алым от огня. — Мы их найдём и уничтожим, это моя любимая работа. Вопрос только в том, сколько на это понадобится времени… и что ещё смогут наворотить за это время твои способные оппоненты… Странноватый всё-таки значок. Может быть, у них в отряде какой-нибудь европеец?.. Да, Клаус. Отдай распоряжение, чтобы моим людям нашли местечко где-нибудь в Гдове. Домик на окраине, знаешь ли… — он повернулся к разрушенному мосту и засмеялся: — О бог мой, но какова изобретательность! Для меня будет наслаждением их уничтожить!

27

Отец Николай и Кимка висели рядом. Их можно было различить только по росту и сложению — оба тела сильно обгорели. Кисти рук у повешенных были отрублены, между ног всё сожжено, глаза выдавлены. Шею отца Николая охватывала цепочка его креста. Шею Кимки — галстук, ярко-алый на чёрном.

Отца Николая повесили на цепочке креста. Кимку — на галстуке.

Мы стояли под виселицей и молчали. Я перекрестился — ребята даже не обернулись на меня. Юлька смотрела глазами такими же чёрными, как и тела погибших. Женька чуть покачивался и моргал. Сашка молчал, только как-то посвистывал сквозь зубы. Лиц остальных я не видел. А своего не чувствовал — оно онемело и стало чужим.

— Вот так, значит, — сказал наконец Сашка и повёл плечом, поддёргивая ремень ППШ. Оглянулся на собравшихся людей: — Кто это сделал?

— Эсэсовцы и сделали, — подал кто-то голос. — Батюшка пришёл, говорит — меня берите, а мальчонку отпустите… Они в смех и обоих в дом затащили. А длинный такой, худой, говорит: мол, молись, святоша, пусть бог спасает тебя и мальчишку…

— Их мёртвыми повесили? — спросил Сашка, и в голосе его была надежда. Уже другой голос ответил:

— Да нет, оба живые были, когда сюда их притащили, только не своими ногами уже шли… — и ещё один голос истерически закричал:

— Уходите! Уходите отсюда! Они ж опять придут, они всю деревню спалят! Вы там воюете, а нам да нашим детям…

Сашка выстрелил, и толпа раздалась от тяжело упавшего мужского тела.

— Кто ещё хочет что сказать? — голос Сашки был чужим. — Кто ещё своими соплями Советской Власти на жалость капать хочет? Кто ещё хочет победы за печкой подождать? Подай голос, ну? — ответом было ошалелое молчание. Сашка убрал «штейр» в кобуру и сказал: — Эти люди за вас погибли. За то, чтоб вы на своей земле свободными жили. Знали, что погибнуть могут. И всё равно боролись. А вы… — он обвёл сельчан взглядом. — Вы трусы. Все трусы. Видеть вас противно.

Он подошёл к виселице, достал финку и, привстав, начал пилить верёвку, на которой висел Кимка. Я подошёл к нему и придержал чёрные ноги. От Кимки пахло гарью, как от духовки, в которой что-то сожгли, под моими пальцами кожа потрескивала. Мы сняли его, другие ребята — отца Николая. Сашка, стоя на коленях, развязал узел Кимкиного галстука и молча повязал его себе на шею под гимнастёрку. Потом встал.

— Их надо похоронить, — сказал он толпе. — Слышите? Я знаю, что их запретили хоронить. Но если я сюда загляну и не увижу их могил — я сам. Слышите, вы?! Сам вашу деревню сожгу. Дотла… Пошли, ребята…

…Мы опоздали. Почему-то я думал именно так: мы опоздали, хотя некуда нам было опаздывать. В Вяхирево мы зашли, чтобы забрать отца Николая, задержавшегося там по каким-то своим религиозным делам, а заодно дать задание Кимке. И уже на месте узнали, что произошло.

Зондеркоманда ворвалась в деревню на слеудющий день после взрыва моста на одноимённой станции Вяхирево, недалеко от деревни. Хватали всех, без разбора, волокли в бывший клуб и били. Именно тогда на Кимке обнаружили галстук. Ну а там, конечно, вспомнили, что этот мальчишка мыл полы на станции.

Тогда остальных отпустили, а за Кимку взялись всерьёз. Его пытала женщина — красивая и молодая. Мальчик кричал так, что в клубе полопались стёкла. Но ничего не сказал и никого не назвал. Тогда отец Николай, которого спрятали в одном из подвалов, вышел и сделал глупость. А по-другому он поступить, наверное, не мог.

Сейчас зондеркоманда стояла в восемнадцати километрах от Вяхирево, в деревушке Пеньки…

— Значит так, — Сашка помолчал и гулко выдохнул. — Три мотоцикла. Вездеход. Два бронетранспортёра. Не меньше тридцати человек. Будем считать — сорок. Нас десять. Вопрос стоит так — пропустить их, пусть едут. Кто за, того я сразу застрелю. Если кто скажет, что надо идти в отряд и совещаться, я его застрелю два раза.

— Я участвую, — сказала Юлька. Ответом было молчание. Борька кивнул.

— Я так и думал, что все за. В общем так. Или мы их уничтожаем, — он обвёл всех взглядом снова, семерых мальчишек и двух девчонок, — или умираем сами. Они отсюда уйти не должны… Вот тут, — он носком сапога разровнял песок, достал финку, — поворот. Впереди будут мотоциклы, конечно. Потом транспортёр, вездеход, опять транспортёр. Скорость они сбросят. Вот тут… ты, Димка, на тебе мотоциклы, они будут совсем рядом. С тобой Кирка и Пан. Зин, на тебе вездеход, водила точнее. Что с транспортёрами делать… — он задумался, и тут я подал голос: