Мы шагаем под конвоем - Исаак Фильштинский

На этот раз в голосе Здоровенкова звучали нотки сочувствия.

— Ты что мелешь, — зашипел стоявший до этого молча надзиратель, — что мелешь? Кто на кухню ходит?

— Да ведь я так, люди говорят. Сам-то я не видел, но говорят, — невинным голосом пропел Здоровенков. Желая уйти от возникшей неловкости, майор спросил:

— Ты, что ж, на гитаре играешь?

— Играю, гражданин начальник, играю. Очень это дело люблю. Если интересуетесь, могу и спеть из своего липертуара. Там, «Этап на север, срока огромные…» или «Машку». Я и в культбригаду просился, не берут.

Статья не подходит. Бля буду, не ценят у нас таланты! — с горечью и обидой в голосе сообщил Здоровенков.

— Ну, а авторитетом ты среди заключенных пользуешься? — решил зайти майор с неожиданной стороны. — Если тебе окажут доверие и бригадиром назначат, ты как на это смотришь?

— Не оправдаю я доверия, гражданин начальник, слишком добрый я, — снова перейдя на доверительный тон, засюсюкал Здоровенков, снял с печи валенки и натянул их на ноги. — Как увижу, что работяга устал и отдохнуть хочет, сразу же его к костру пошлю. «Иди, скажу, милый, посиди, обогрейся и над своей прошлой преступной деятельностью подумай. Всю работу, как известно, не переделаешь. Лесок, он же опять вырастет». Да и с планом я, начальник, боюсь, не управлюсь. Это самое слово «план» — не по сердцу мне. Вот, разве что, меня бригадиром в женскую зону отправили бы? Может, я там скорее среди баб перевоспитаюсь?

— Ну, как знаешь, — с неудовольствием сказал майор.

— Может быть, все-таки, гражданин начальник, я вам спою и сыграю по случаю, так сказать, первого знакомства? — вновь предложил Здоровенков и потянулся к гитаре.

— Нет уж, уволь, — сказал майор. — Хоть ты и занятный парень, придется тебя, как отказника, в штрафную зону этапировать.

— Что делать, гражданин начальник, вам виднее. Я ведь человек с понятием, — со вздохом согласился с майором Здоровенков. — Меня с детства все вокруг обижают. И в лагере тоже. От судьбы не уйдешь. У нас в поселке, в соседнем доме, Игнашка Пушкарев жил. Шебутной такой парень, конопатый. Мы его еще Пушкой звали. Он больше по квартирам промышлял. Может, довелось, гражданин начальник, встречаться с ним? — Здоровенков вопросительно посмотрел на майора. — Раз ребята пошли магазинчик взять. Там всякие разные тряпки-шмапки валялись. Пригодились бы. Игнашка за ними тоже увязался. Я еще ему говорил, чтобы не ходил. А он ни в какую «Пойду, — говорил, — посмотрю, что там за барахло продавщица Клавка прячет. Ревизию сделаю». Взяли их потом, и Игнашке срок дали. А он и вовсе виноват-то не был, только посмотреть ходил. За компанию попал. Вот я и говорю — судьба. И мне, видно, на роду написано на штрафничке побывать. Так ведь я не капризный, не привереда, можно и на штрафничке. Были бы вокруг хорошие люди. Меня покойный батя, бывало, учил: «Будь человеком, а свиньей всегда успеешь быть!»

Исполненный важности, майор в сопровождении свиты удалился. Стоявшие поодаль заключенные с интересом смотрели ему вслед, как на существо, прибывшее с другой планеты. Некоторые загадочно улыбались. Надзиратель, выходивший последним, показал Здоровенкову кулак.

— Люблю потолковать с начальничками, — резюмировал результаты беседы с майором Здоровенков. — Умные они люди, душу нашу, зековскую, хорошо понимают. Нас, недоумков, уму-разуму учат. И то верно, призадумался майор. На досуге поразмыслит над моими словами, видно, запали они ему в душу. Крепко я его удивил, что на тяжелую работу прошусь. Сам-то он, видно, тяжелую работу не очень уважает. Забыл я только у него табачку выцыганить. Никогда себе этого не прощу.

Каштанка

Новым оперуполноченным нашего лагпункта оказался некий Климов, парнишка лет двадцати пяти, присланный к нам после окончания специальной школы из Архангельска, где находилось Управление лагерями области. Мне довелось и лично с ним познакомиться. Однажды ночью меня подняли с нар и погнали в «хитрый домик», где Климов снял с меня официальный допрос по поводу московского писателя Юрия Грачевского, который, как я понял во время следствия, был платным осведомителем и дал показания против меня и моего подельника. Теперь Лубянка, по-видимому, сочла, что его потенциал исчерпан и что пришла пора его посадить. Следуя раз и навсегда установленному для себя правилу не давать никаких компрометирующих показаний против кого бы то ни было, я заявил, что ничего о Грачевском не знаю. Впрочем, Климов на меня особенно не давил. Числившееся за Москвой дело Грачевского его лично никак не касалось, и он провел дознание формально, лишь бы ответить на запрос Москвы.

Вероятно, наш опер начитался и насмотрелся книг и кинокартин о шпионах и потому вел себя в соответствии с представлениями о том, каким должен быть советский разведчик. Он ходил в безупречно подогнанном к его щуплой фигурке и отутюженном кителе и в начищенных до блеска сапогах, помахивая прутиком или палочкой, как это делали в наших кинокартинах фашистские офицеры. Демонстрируя отличное знание личного состава лагеря, он останавливал на улице бесконвойников и заводил с ними доверительный разговор, пытаясь выведать информацию о поведении заключенных. Позднее допрошенные им зеки со смехом рассказывали в зоне о его примитивных сыскных приемах.

Климов любил в рабочее время, без предварительного предупреждения, нагрянуть в какую-либо бригаду и, усмотрев нарушение режима или иной беспорядок, с деланным добродушием завести разговор с застигнутой им на месте преступления жертвой. Он вежливо допрашивал заключенного о статье и сроке, а затем, со скорбным видом, словно действуя по обязанности, но вопреки собственному желанию, сообщал о наложенном взыскании. При этом он распространялся на тему «об упадке нравов», сетовал на перегруженность делами и необходимость жертвовать временем, предназначенным для высших целей. Частенько он наведывался и в заводскую зону. Не желая ссориться с всевластным офицером МГБ, заводские вольняшки, вчерашние зеки, всячески перед ним заискивали, снабжали его пиломатериалом для постройки дома и посылали к нему плотников для различных строительных и ремонтных работ.

Рядом с заводской вахтой находился гараж, в котором работала большая бригада шоферов и механиков, обслуживавших полтора десятка лесовозов и грузовых машин. От шоферов во многом зависел ритм работы основного заводского конвейера, и поэтому администрация старалась задобрить работников гаража и оказывала им всяческое снисхождение. Надзиратели без особой нужды в гараж не заходили и не досаждали им излишними придирками. Шоферы жили дружной, сплоченной группой, считали себя заводской аристократией и позволяли себе то, на что рабочие других бригад не решались. В основном это были уголовники с небольшими сроками, осужденные за автомобильный бандитизм и наезды с человеческими жертвами. Многих шоферов расконвоировали, уследить за ними было нелегко, и в бригаде не переводилось привозимое из поселка спиртное.