Грас - Дельфина Бертолон

Первый физический контакт меж двумя незнакомыми телами обычно оборачивается катастрофой, отсюда и ограниченный интерес к нему моей юношеской сексуальности. Даже с тобой, Кора, первый раз вышел довольно корявым; мы были совершенно пьяны, а на тебе было это немыслимое платье с зашнурованным лифом, красивое, конечно, но как же адски трудно было его снять! Однако с Клер все произошло плавно, просто и естественно, как купание в озере с идеальной температурой под безупречными небесами летнего дня. Только теперь я сообразил, что у нас это был не первый раз. Но прошло пятнадцать лет, наши тела и наши души обновились. Мы стали сегодня другими людьми, включая наружность. Лежа без движения, я все раздумывал – надо ли считать эту ночь первым разом? – и тут Клер открыла глаза, словно ее разбудил звук погремушки у меня в голове, где я так и этак крутил этот нелепый вопрос. Она посмотрела на меня спросонья.

– Эй, – сказал я.

– Эй, – ответила она.

Думаю, мы улыбались друг другу как два идиота.

Я потянулся к ее лицу и поцеловал полные губы. И тут вдруг Клер закрылась. Все в ней закрылось. Этой ночью я снес стену. В одну секунду она выстроила ее заново, словно в свой черед сообразила, где была, что сделала, и решила, что ситуация ей совсем не нравится. Окончательно. Она приподнялась на постели, нашарила на полу сигареты, закурила. Встревоженный этой внезапной метаморфозой, я тоже приподнялся. Чуть было не стрельнул у нее сигарету, но вовремя сдержался. Проклятие, стоило закурить один-единственный раз, и этого оказалось достаточно, чтобы оживить чудовище. Усыпи его снова, – приказал я себе, – ради близнецов усыпи. Лиз была права, я бросил только благодаря им.

– Что с тобой, Клер?

– Ничего.

В ней вдруг появилось что-то ребячливое, хрупкое и лакомое, как в бисквитных фигурках. Чтобы избежать разговора, она встала, и я заметил, что на ней уже шаровары с макаками.

– Включу кофеварку, – сказала она, выходя из комнаты.

Я какое-то время ломал голову, что сделал плохого, не смутил ли ее своими откровениями нынешней ночью, всеми этими событиями в доме, возвращением Тома Батая, своим умершим братом и тобой, Кора, я ей и о тебе рассказывал. Только тут до меня дошло, что я чудовищно много говорил; наверняка слишком много. Мне так надо было выговориться, что я ни о чем не спрашивал. Что я сделал плохого?! Вот тупица! Я оказался в точности таким же, как все эти мужики, которых обвиняла моя сестра. Я в панике вскочил и оделся как можно скорее. По квартирке уже разливался запах кофе. Я ввалился в гостиную.

– Прости.

– Прости?

– Прости, что грузил тебя всякой ерундой. Своими покойниками, своими разлуками, своими проблемами. Прости меня, Клер.

Она молча мне улыбнулась, бледной, усталой улыбкой – мы почти не спали. Достала из шкафчика две маленькие прозрачные чашечки.

– С сахаром?

Я покачал головой. Я наблюдал за ней в этой кухне, которая была таковой лишь по названию, такой крошечной, такой светлой, и мое сердце забилось быстрее. Шесть лет, прожитых без сердца, – подумал я, – шесть чертовых лет. Меня занесло, конечно, но все произошло слишком быстро. Однако было что-то головокружительное в том, чтобы снова почувствовать себя живым. Я подошел, чтобы взять предназначенную мне чашку, она бросила взгляд на часы, тикавшие на стене. Кофе был крепкий, как и она сама.

– Тебе надо поторопиться, – сказала она. – Упустишь свой автобус.

Я в Париже, она в Лионе. Она барменша, я архитектор. Я безутешный вдовец, она ожесточившаяся одинокая женщина. Она свободна как ветер, я отец семейства. Я читал ее мысли так же хорошо, как и вчера: они витали в пространстве, как в трех измерениях. Мне требовалось сказать что-нибудь. Я и так уже слишком много говорил, но это мне небходимо было высказать. Я не был уверен, что думаю так, ну и что с того? Разве хоть в чем-нибудь вообще можно быть уверенным? Я был как прыгун на тарзанке, который, стоя на краю обрыва, говорит себе, в конце концов, что если не решится, то будет сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь.

– Послушай…

Она жестом заставила меня умолкнуть, но я резко схватил ее за руку, во всяком случае, резче, чем рассчитывал, сдавив молнию на ее запястье. Она удивленно застыла. Я чувствовал, как ее горячий пульс бьется о мою ладонь.

– Послушай меня. Мне не хватает понимания, я знаю. Вся моя жизнь на стройке, я и сам на стройке. Но по необъяснимой причине я влюблен в тебя. Не думал, что такое может случиться, поверь мне. Только вот это случилось. Может, оно уйдет так же быстро, как пришло, не знаю, но пока это так, я должен тебе это сказать, потому что мы все можем умереть в одночасье.

Насмешливая искорка промелькнула в ее глазах.

– Так что да, успокойся, я сяду на свой автобус и вернусь в Париж. Но нравится тебе это или нет, я влюблен в тебя. Я прямоугольный параллелепипед, и я влюблен в тебя.

Я выпустил ее запястье, на коже остался красный след от моих пальцев. Получив свободу, она взяла чашку, отхлебнула свой кофе, снова закурила. Я уже не мог разгадать ее взгляд, не имел ни малейшего представления о том, что она могла думать. И не знал, удалось ли мне снова пробить стену, меня внезапно осадили сомнения. Для меня-то эта ночь была чудесной, но для нее? Я спал с женщиной в четвертый раз за шесть лет и, наверное, был жалким любовником. А Клер, наоборот, казалась рекламой безбрачия.

– Хочешь еще кофе? – только и спросила она.

Ее реакция меня разозлила, но я согласился. Она наполнила чашку. Ее руки не дрожали, упрямые, как и она сама.

– Знаешь, Натан, я не уверена, что тебе стоит меня ждать.

Я проглотил эспрессо одним духом, напялил свою парку. Достал бумажник, а из бумажника визитную карточку. Положил карточку на замысловатый журнальный столик.

– Моя жизнь сводится к тому, чтобы ждать чего-то, что никогда не случается. Так что чувствуй себя свободной. Но если позвонишь, я отвечу.

Она состроила свою неизбежную гримаску, попыталась улыбнуться. Направившись к двери, я показал подбородком на рисунок с рыбами:

– Если не позвонишь, то хотя бы рисуй. Уверяю тебя, Клер, ты никогда не должна была бросать это.

К моему большому удивлению, она потянулась ко мне. Мы поцеловались на пороге, долго. У нее был вкус табака, сахара и кофе. Мне понравился ее вкус. Она прервала поцелуй, слишком рано для меня. Я вышел, принуждая себя не оглядываться. За моей спиной хлопнула дверь. Я спустился на семь этажей, казалось, что на затылок мне навалились все галактики. С «чертями» вход на лестницу запрещен. Я остановился. Возникла одна идея. Я опять стал подниматься. Запыхался. Подождал немного, потом позвонил. Клер открыла. В ее глазах блестели слезы, недовольные моим возвращением.

– Кое-что забыл, – сказал я.

Я вошел, пересек гостиную, встал перед машинкой. И нажал на красную кнопку.

– Спорим, эта штука работает.

Развернулся и ушел, в этот раз по-настоящему.

Тома, несмотря ни на что, любовь моя.

Это мои последние страницы. Я никогда больше не буду писать, ни строчки. И не буду перечитывать. Ни одну из них.

Но я сохраню все, абсолютно все, чтобы никогда не позволять себе верить, будто ничего не случилось, никогда не украшать правду мишурой вымысла.

Случилось то, что я не могу исправить.

То, чего я желала, Тома, так сильно.

Надо остерегаться некоторых желаний, порой они сбываются.

Только что за полдником девчонка показала мне свитер, найденный в Вильфранше, вещица из сиреневого акрила с большим мягким воротом, уродство. Неважно, эта покупка, похоже, подняла ей настроение. Свитер подчеркивает ее грудь – так что я снова сделала отвар.

Она выпила, я – нет.

Я уехала в школу за детьми. Мы задержались в Лионе: они хотели поглазеть на витрины, присмотреть себе что-нибудь к Рождеству. Мы довольно долго прогуливались – приглушенный звук наших шагов среди зимы, вожделеющие взгляды Лиз и Натана, детская алчность. На искрящихся улицах холодно, но это было красиво. Дети редко пользуются городом, ты же знаешь, кроме случаев, когда бывают у бабушки. В этом году мы даже не ходили на иллюминацию 8 декабря, хотя они это обожают. Как и все остальное – по моей вине. Я уже сама не своя.

8 декабря, вместо того чтобы уважить Фурвьерскую Богоматерь, я готовила отвары.

Подручники все у меня отняли. Я вся почернела изнутри.

Мы вернулись около восьми вечера. Дети проголодались, я отправила их умыться, чтобы тем временем что-нибудь приготовить. Позвала на подмогу Кристину, но напрасно. Я искала ее повсюду, проклинала, изрыгая себе под нос злобные ругательства. Обыскала весь дом, как недавно ее комнату.

И на этот раз нашла.

Она была в ванне. В моей ванне. В нашей ванне. Единственной в доме.

Эта ванна – последнее место, где мы с тобой занимались любовью.