В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

В 1904 году Горвиц требовал от ПСП вести безоговорочную войну с шовинистической программой Народной Демократии. Не видя ответной реакции, закидал членов партии вопросами: а найдется ли в этой освободившейся отчизне место для евреев и других меньшинств? Что это будет за место? Гражданин другой категории? Пришелец или откровенный враг? Вопросы оставались без ответа. Пилсудский никогда не скрывал, что для него самая главная проблема — независимость Польши. Рассмотрение же других общественных конфликтов — классовых, расовых, национальных, он откладывал на потом. Задетое достоинство рождает бессильную злобу и гнев, агрессию, желание «отыграться», мечту доминировать. Если человек не сумел справиться с пережитым унижением, сам от себя отрекся независимо от того, что говорят о нем другие, неприязнь и обиды станут тем ферментом, который будет искажать его психику и разрушать душу.

Макс, хромая, расхаживал по камере в поисках слов, стараясь обозначить цель для этих униженных. Осознавал ли он парадоксальность своей миссии? Ведь он хотел, чтоб еврейский пролетарий подменил веру в Иегову верой в социализм. Такая вера не нуждалась, как религия его предков, в терпеливом ожидании Обетованной Земли. Надежду обрести утраченное достоинство она давала уже сегодня. И ни в каких рациональных доводах необходимости тоже не было. Достаточно простых заверений: А ведь попасть в общечеловеческую среду можно прямо из еврейства. Евреи-социалисты понесли в массы еврейский факел классового сознания. С талмудистскими стихами на устах: «Кто тебе поможет, если не ты сам?» «Какая ты сила, если отгораживаешься?» и «Когда — если не теперь?» — они шли к еврейскому рабочему и давали ему уроки солидарности и борьбы, учили чувствовать, мыслить и жить. И те подняли опущенные низко головы, расправили согбенные плечи, печальные и потухшие глаза их загорелись новым блеском… Идея борьбы… вдребезги разбивала старый, традиционный образ еврея, который держится на поверхности жизни за счет выносливости плеч и мешанины внешней покорности с неиссякаемой хитростью. Раз и навсегда эта идея положила конец представлениям и предрассудкам об особой еврейской душе… В этом своем действии новый еврей-человек выступал во всем величии и красоте.

Неужто он действительно верил в обетованную землю по-социалистически? Или очень хотел в это верить?

В октябре 1905 года в ответ на известие о начавшихся в Москве и Петербурге волнениях началась всеобщая забастовка по всему Королевству Польскому. 30 октября царь капитулировал, огласив свой знаменитый манифест и обещая России первую в ее истории Конституцию. Это вело к усилению гражданских свобод, а в российской Польше пробудило надежды на полную автономию. Царским манифестом была также объявлена амнистия политическим заключенным. Первого ноября около варшавской тюрьмы в Цитадели, в Ратуше на Павяке, собрались толпы людей с требованием выпустить арестованных. Среди освобожденных тогда был и Макс.

Маня Бейлин описала тот день. Было на редкость тепло и приятно для этого времени года. Во второй половине дня за открытыми окнами их квартиры стал нарастать шум, звуки песни. Удивленные домашние выбежали на балкон и увидали марширующих демонстрантов. Серую и черную толпу. Мужчины в рабочих фуражках, женщины в платках, студенты и гимназисты в своих мундирах несли красные знамена и распевали «Варшавянку»:

Но мы поднимем гордо и смелоЗнамя борьбы за рабочее дело.Знамя великой борьбы всенароднойЗа лучший мир, за святую свободу.На бой кровавый, святый и правый,Марш, марш вперед, рабочий народ!

Гучо воскликнул: «Социалистическая демонстрация!» — и побежал к дверям. За ним сестры — Геня и Маня. «Подождите, я с вами!» — закричала мать, Флора Бейлин, и бросилась за детьми, поспешно снимая шляпу с вешалки и на ходу прикалывая ее к волосам длинными шпильками. Присоединившись к шеренге разгоряченных энтузиазмом людей, все вместе двинулись на Театральную площадь к Ратуше, где находилась префектура русской полиции и предварительное заключение. Здесь демонстранты стали требовать выполнения обещаний царя, освобождения политических заключенных. Ворота Ратуши отворились. Внезапно в толпе сообразили, что вместо «политических» выпустили бандитов и воров. Услышав раздающиеся протесты, конница казаков напала на безоружную толпу, размахивая нагайками и врезаясь саблями в людей, давя их. Это была одна из самых кровавых боен в Варшаве. «Вот как царь выполняет свои обещания!» — кричали в разгоняемой толпе. Бейлиным с трудом удалось выбраться из давки и невредимыми вернуться домой. Маня на всю жизнь запомнила эту картину: лужи крови на земле, люди, истекающие кровью, и, как кровь, алые знамена, передававшиеся ранеными из рук в руки. И мощный крик «Да здравствует свобода!» Чувство братства со всей этой абсолютно чужой, но вдруг ставшей такой родной толпой.

А вот воспоминания Михала Сокольницкого[55]. Он пишет: Приходится со странным недоумением констатировать, что толпа эта не была польской. Рядом со мной шло сгрудившееся в невероятную массу население Налевок, Генщи и Новолипок, которое, откликаясь на призыв и обещания, двинулось, исполненное солидарности, в центр Варшавы. Повсюду, то здесь, то там можно было увидеть русских, рядам со мной раздавались то еврейская, то русская речь и меньше всего слышался польский язык. <…> Первого ноября Варшава столкнулась с социализмом. Для большинства социалистов, и для меня в там числе, этот день запомнился жутким кошмаром.

Этот же день — как радостный и лучезарный, полный, при всем трагическом исходе, надежд, описала моя бабушка в рассказе «Стахо»: «Люди молниеносно побросали свои занятия, оставили повседневные дела и толпами кинулись на улицу… Но это были, пожалуй, уже не те люди, что еще вчера протискивались бочком как чужие, безучастные, часто равнодушные, а то и враги. Сегодня рядом с ними чужих не было, не было ни слуг, ни хозяев, и различий никаких тоже не было. Для всех — равные права, значит, и обязанности — равные. И люди обращались друг к другу как братья, товарищи, понимали друг друга с полуслова и со всем соглашались, ибо, может, всего лишь раз им и было позволено дышать полной грудью. Главный герой — Стах, то есть десятилетний Гучо Быховский, засыпая, видел во сне, что теперь так будет всегда; люди отныне станут друг другу братья и товарищи; и уже никто никогда никого не обидит… И шептал во сне: „Да здравствует свобода!“»