Жизнь. Книга 3. А земля пребывает вовеки - Нина Федорова

они дали мне револьвер… он кинулся на меня… он был сильнее… Я не хотел убить, я не умею стрелять… убил не я… убил случай… убил револьвер. Так сказал бы глупец, но не он, не Моисей. Мудреца не посылает никто, он сам выбирает свои пути. Для него нет оправданий. Сегодня он упал с большой высоты. Он подымался всю жизнь на высоты, но сегодня запятнал себя кровью, как немыслящий, как животное в страхе за собственную жизнь. И он не станет пробовать отречься от своего поступка, не станет стараться извинить себя или забыть. Виновен. Око за око, и не потому, что кто-то накажет, что обвинение придёт извне. Нет, вырвав око ближнего, ты этим также вырвал своё, ты ослеп наполовину, ты не способен видеть половины мира – половины его красоты, высоты и правды. Он, Моисей, не лжец. Он не вор. Он осудил себя. Сказал себе: да, виновен.

Он подошёл к шкафу, взял с полочки веронал, отсчитал себе смертельную дозу, проглотил и запил водой.

Затем он подошёл к дивану, где лежал завёрнутый в белую простыню дьякон.

– Подвинься немного, друг! Скоро рассвет. Мы умрём вместе.

Он лёг на диван рядом с дьяконом. Мир был восстановлен в нём и вовне. Они умирали вместе, как братья, рука в руке – на ранней заре, ранним утром, в час, когда Смерть чаще всего, как колосья, подбирает с земли свои жертвы.

Глава XV

Больших приготовлений к отъезду Милы не было. Она не могла взять с собой багажа: чемодан привлёк бы внимание, пока она шла бы с ним по городу (Головины, как и все почти граждане, теперь ходили по городу, не ездили). Ей связали маленький узелок с пищей. Дочь «Услады» должна была незаметно, украдкой покинуть отчий дом.

Часами обсуждались подробности. Старались предусмотреть все возможные опасности, им же не было числа.

Решили, что Глаша купит билет для Милы (это надо было делать заранее) лишь до ближайшего города, а оттуда уже, переменив направление, Мила поедет в столицу. С большою печалью было принято решение, что переписка невозможна, что Мила лишь изредка будет посылать открыточку на имя Глаши, без обратного адреса, что подписывать её будет всегда разными именами, без фамилии, и писать будет о чём-либо совершенно постороннем, ни к себе, ни к Головиным не относящемся, и лишь почерк Милы будет вестью о том, что она жива. Ей не будут отвечать из «Услады». Так должно быть, пока не пройдут «злые дни». Куда уезжала Мила? У кого она ожидала найти поддержку? Она вспомнила о старой горничной покойной Мальцевой, которая была так предана своей госпоже и так ласково и внимательно «ходила» за Милой. На эту женщину и возложили всю надежду: благочестивая, староверка – от неё не боялись ни предательства, ни злобы. И это было всё. От этой чужой и далёкой женщины ожидалось спасение для Милы.

День отъезда был тяжким для всех в «Усладе».

С утра Мавра Кондратьевна «завела» на дорогу хлебцы из гречневой муки. Вынув их из печки, она, вдруг всплеснув руками, запричитала на весь дом, во весь голос, и это напомнило всем день, когда генерал покинул дом, уезжая на войну, и другой день – когда погиб Димитрий. При первых же звуках этого «плача» генеральша потеряла сознание. Тётя кинулась к ней. Мила побежала на кухню успокоить кухарку. «Не верю я, глазам своим не верю», – шмыгала носом Глаша.

Мила обошла весь дом, сад и парк: она прощалась с «Усладой».

Дом огромный – и какой красивый! – казалось, впитал в свои стены жизнь поколений Головиных, что рождались и умирали в нём: их голоса, смех, звук шагов. Он больше не мог быть – так полно – их домом. Он казался не просто жилищем, кровлей для защиты от непогод, а неотъемлемой частью благополучия самой их жизни. Головины могли рождаться только в своей «Усладе».

«Я больше никогда не буду сидеть под этим деревом, на этой скамье. Тётя не окликнет меня оттуда, с балкона. Из окна я уже никогда не увижу мамы, как теперь не вижу отца. Я оставляю могилу под яблоней. О Дима, Дима! Я уезжаю, я всё оставляю, я всё покидаю, навсегда! Я буду вспоминать об этом доме, возможно, болеть, умирать от тоски – но я никогда его не увижу. Я не могу вернуться. И всё моё счастье будет только тот миг, когда я увижу его во сне».

Оранжерея. Она пуста. Выломаны из кадок растения. Выбиты окна.

Конюшни. Стойла без лошадей. Двери не запираются больше. Полуоторванные, они висят и хлопают в тёмные ветреные ночи. Кто ездит теперь на любимой серенькой лошади? Собаки не встречают лаем, их больше нет в усадьбе.

Пруд заглох. И не цветут больше ирисы.

Всё, всё свидетельствует о заброшенности, о печали хозяев, об упадке всего, о запустении. О конце.

Мила стояла у пруда. Давно уже его не чистили. Он был затянут тиной, полон мусора, от него шло зловоние. Выдернутая с его берега скамья валялась, сгнивая, наполовину в воде, наполовину на земле. «Здесь мы любили сидеть когда-то!» Огромная расколотая мраморная ваза валялась у своего пьедестала. У деревьев были безобразно отломаны, и отрублены, и отпилены ветви, и стволы их походили на группы несчастных калек.

Мила смотрела на всё это. Рядом с настоящим образом вставал прежний, и она дивилась на быстроту и бесповоротность перемен.

«Я буду помнить «Усладу» не такою, как вижу сейчас, но какой она была раньше, в наши счастливые дни».

Облачко, проплывая вверху, бросило на Милу несколько дождевых капель, словно также оплакивая гибель «Услады».

Приближался вечер, пора уходить.

– Прощайте! – сказала Мила. – Все прощайте! Я ухожу. Мы не увидимся больше.

От яблони над могилой Димитрия она отломила маленькую веточку: хранить всю жизнь.

Ранним вечером, едва стали падать сумерки, Мила покидала свой дом. Переодетая, неузнаваемая, она уходила одна. У колонн парадного входа она остановилась перевести дыхание. Машинально, по привычке, она левой рукой прикоснулась к столбу (на нём были теперь лишь осколки фонаря – когда-то матовой луны) – «на счастье». Перейдя дорогу, с противоположной стороны она бросила последний взгляд на «Усладу». «За той шторой стоят тётя и мама, они смотрят на меня. Я ухожу… я ухожу…» Она быстро пошла по дороге, раскачивая рукой с узелком, как не ходила никогда прежде, но как любила ходить Глаша.

Сорные травы, засохшие, пыльные, окаймляли дорогу. Вечерний лёгкий ветерок, касаясь налету, раскачивал их, и они издавали тихий шелест. И всё это, вся длинная пустая дорога впереди, лежавшая поблёкшей лиловеющей лентой, – всё было безмолвно и печально. И с тем, как погасал день, как убывал свет, скрывалось солнце