Отражение Беатриче - Ирина Муравьева

Краснопевцев вздрогнул всем телом.

– Зачем вы ко мне-то пришли? – задумчиво спросил протоиерей.

– Так вы же хотите вернуться на Родину?

– Не хочу я возвращаться на Родину. У меня в сорок пятом пропала сестра с маленькой племянницей, и я уверен, что она может быть только в Хабаровске, если, конечно, жива. Вот я и хочу попасть туда же, в Хабаровск. У меня нет выбора.

Краснопевцев смотрел на пышные цветы, сияющие прямо перед его глазами, и странная мысль – такая же странная и ненужная, как многое из того, что за последнее время приходило ему в голову, – закачалась внутри, и он почувствовал ее в виде бумажного кораблика, который делают дети, чтобы пустить по весеннему ручью. Мысль эта была о том, что ничего из всего, что он делает и делал, нисколько не нужно. Что все это только мешает цветам и белому облаку с желтым пробором.

– Почему вы уверены, что ваша сестра в Хабаровске? – просил он.

– А где же ей быть? Когда ваш СМЕРШ начал аресты в Харбине, людей увозили сначала в старую тюрьму на Большой Китайской, а потом группами отправляли в Хабаровск. Сестру взяли ночью вместе с мужем и дочкой. Муж ее был известным работником в Бюро эмигрантов. Я не сомневаюсь в том, что его давно расстреляли. Но сестра должна быть жива. Может быть, она в одном из ваших лагерей. Мне нужно спасти хотя бы ребенка, у нее нет никого, кроме меня.

Протоиерей произнес это спокойно, и Краснопевцев вдруг понял, что он действительно ничего не боится.

– Не нужно всего этого писать в прошениях, – пробормотал Краснопевцев. – Я объясню вам, как лучше сделать. Никакого упоминания о родственниках.

Протоиерей усмехнулся:

– Я боялся, что вы подумаете, что меня уже завербовали до вас и теперь с моей помощью вас проверяют. Слава богу, что вы этого не подумали.

– Как вы сказали? – неожиданно встрепенулся Краснопевцев. – Если я пойду... как дальше?

– Долиною смертной тени, – опустив глаза, сказал протоиерей. – То не убоюсь зла, потому что Ты со мною...

Часть III

Самое трудное было объяснить несговорчивому ребенку Валькирии, что мать ее Туся выходит замуж. Началось с того, что Валькирия, вернувшись однажды из детского сада, попросила, чтобы ее не называли больше Валькой, как это было принято в народе, живущем в большом коммунальном бараке, а называли исключительно по имени-отчеству: Валькирией Федоровной.

– Да тебе четырех еще нету! – ахнула Туся, опустившись на корточки перед дочерью, чтобы развязать тесемки ее вязаной шапки. – В кого ты такая уродилась!

– Девочка – вундеркинд, – определила Елена Александровна, услышав историю про отчество. – И Туська способная, хоть и зараза, и Федор был тоже мужик непростой. Вот все и сказалось. Ребенок наследует.

Валькирия очень внимательно присматривалась к материнскому жениху – ветеринару и специалисту по крупному рогатому скоту Димуле, который расстался с женой и просто в чем был, захватив только бритву, переехал к ним в комнату. Переехал он утром, а после обеда мать, быстро и тревожно обернувшись на Валькирию, сняла со стены отцовскую фотографию. То, что Валькирия в свои три года и четыре месяца может улавливать столь невесомые нюансы человеческих отношений, никому не приходило в голову: ребенок был тощим, кудрявым и бойким. Но дело не только ведь в телосложении.

Нельзя давать имя человеческому существу, исходя исключительно из своего культурного запроса. Ни Тусе, ни покойному Федору, который предпочитал с женою не спорить, не было известно, кто такая на самом деле была эта валькирия и что она делала здесь, на земле. Туся, подхватившая «шикарное», как выразилась ее младшая сестра Нюся, слово «Валькирия» с какой-то афиши, зашлась от восторга и некоторое время даже не могла сдвинуться с места, схватившись за сердце, под которым уже ворочался, толкался, как рыба в тазу, то ли мальчик (тогда можно было назвать и Валькирием!), а то ли девчонка. И ей повезло: менять не пришлось ни одной просто буквы. Анна-то с ее музыкальным образованием знала, что валькириями звались бог весть когда жившие девы-воительницы, которые сопровождали души погибших воинов в какие-то там заповедные дебри и там кормили ратников обедом, а также и спали с погибшими прямо на шкурах. И было всех дев этих, кажется, девять. Трудно даже представить себе, какая дикая драка должна была происходить всякий раз, когда в этот рай или, может, не рай, а дебри какие-то древнегерманские, притаскивали очередного погибшего воина, которого нужно сперва накормить (и с медом, конечно, и с разными винами!), а после улечься с ним спать, скинув латы. Если дев было всего-навсего девять, а воинов – целые, в общем-то, роты, то как же хватало на каждого воина такой вот румяной, услужливой девы?

Не знаем и знать не хотим. Главное, что имя было выбрано молодой матерью за четыре месяца до рождения ребенка, и в загсе, хотя и просили почетче сказать им, как пишется: «валь» или «воль», никто не посмел с этой матерью спорить. А так вот нельзя. Это вам не прогулки, как верно заметил поэт, под луною, а дело серьезное и на всю жизнь. Кто может поручиться, что имя не притаскивает в новую человеческую судьбу всего того, что на нем налипло, пока оно служило другой судьбе? И если эта другая судьба (называя вещи своими именами и никого не стесняясь!) лежит под землею и в ус свой не дует, совершенно из всего этого не следует, что имя приходит к нам чистым и новым. Свободным от прежнего квартиросъемщика.

Почему, – ответьте мне, – у Туси, живущей в общежитии для семей простых советских офицеров, должен был появиться такой несговорчивый трудный ребенок? А я вам отвечу: от той, от Валькирии. Уж та, разумеется, возликовала! Небось так копьем затрясла, что все звезды посыпались! Обратно иду! На Басманную улицу! Девчонка – что надо: кудрявая, тощая. Подкормим немного, и вся будет – наша. А что это значит? А значит: бедовая. Нашла душу воина, хвать и под мышку! И живо с ним в небо! Летим, летим, милый! Уж там заждалися!

Свадьбу молодой вдовы Натальи (по-нашему, по-современному: Туси) сыграли на даче. Те люди, у которых внутри ни разу не задрожало, когда они, выпрыгнув по весне из душного вагона электрички, видели перед собою только что освободившуюся от снежного гнета, черную, с голубым и зеленым, влажную землю под небом, таким тоже светлым, таким молодым, и беспечным, и ясным, – те люди, которые этого не углядели и не задрожали от жгучего счастья, – несчастные, зря жизнь прожившие люди.

Гостей пригласили на воскресенье, а в субботу в восемь часов утра Константин Андреевич с женой, кареглазою Леной, которую все по дворянской привычке не Леною звали, а Лелей, выпрыгнули из душной электрички, как будто обоим лет по восемнадцать, и Константин Андреевич почувствовал в горле слезы. Мягкий весенний ветер порывисто налетел на его лицо, как будто стремясь осушить эти слезы, которых никто еще даже не видел, и он, этот ветер, сказал, что все в мире идет своим верным и радостным ходом, что скоро опять хлынет яркая зелень из этих вот почек, земли, из-под камня, и снова роса жемчугами покроет... А главное, – слышишь меня? – ты не бойся ни снега, ни мрака, ни смерти, ни тьмы, поскольку все здесь, все на месте, все дышит, и каждому – час свой, секунда, дыханье.