Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

Иногда ею овладевала тоска. В такие минуты лицо ее с синими, округленными испугом глазами устремлялось в какую-то далекую точку, и она переставала слышать и замечать окружающее… Вот и сейчас она не заметила, как Наташка, спохватившись, что ей по приказу Хвиноя надо еще побывать во многих местах, торопливо встала и ушла. Давно ушли Елизавета Федоровна и дед Никиташка… Не заметила Гашка, как осталась одна с Иваном Петровичем, не заметила и того, что он подошел к ней и, собираясь что-то сказать, ждал, когда она обратит на него внимание.

— Ты сокрушаешься о нем, — оглянувшись на плотно прикрытую дверь, тихо заговорил старик. — И он еще с утра про тебя речь завел. Порасспросил про Андрея и про все прочее, поплакал и говорит: «Гашку не видал? Надо, чтобы она зашла, если охоту имеет». Ты и утром тут сидела, а я не сказал… Я с осторожностью к этому… Дадим ему до вечера как следует поспать, больше окрепнет, а вечером обязательно приходи. И тужить нам, дочка, нечего, — сам видал, как он поел, как разговаривал и как хорошо спит… Все идет к доброму, дочка…

Гашка не в силах была второй раз спокойно отнестись к слову «дочка». Слезы брызнули, будто их сразу выдавили из нее. Она вскочила и убежала от счастья, которое накатывалось на нее всей мощью, словно полая вода. Она прибежала домой и здесь как-то сразу заметила, что сапоги у нее грязные, что волосы потеряли свой соломенный блеск, — несколько дней не мыла их, расчесывала наспех.

«Как это у меня так получилось… Совсем замазурой стала. Ну, да ничего, до вечера все успею…» — думала она, звеня ведрами, тазом, стуча крышкой сундука, из которого доставала то одно, то другое. Она так была занята подготовкой к встрече с ним, что не поняла, а может, и просто не слышала слов матери:

— А я ходила за тобой к Ульяшке. Надо быть в дорогу готовыми… Вон я узлы связала… Да ты слышишь? Или ты вся там, откуда пришла? — бледнея, спросила Петровна.

— И чего ко мне приставать? Не о чем разговор заводить. Наразговаривались. Лучше молчком, — ответила Гашка, избегая взглянуть на мать.

— Ты куда так прихорашиваешься и наряжаешься? — властно поджимая губы, спросила Петровна.

— Если мешаю, так уйду… — И она ушла из передней в горницу, закрылась там на крючок, зажгла лампу, так как уже стемнело, и, предоставленная самой себе, долго причесывалась, долго одевалась. Каждой складочке она старалась найти свое место, получше разутюжить… И все это было рассчитано лишь на то, чтобы понравиться ему, чтобы он оценил.

…Гашка не слышала, как снаружи запирали дверь горницы, как закрывали ставни на крючки. Она и предположить не могла, что найдется сила, которая в этот вечер сможет преградить ей дорогу к Филиппу.

А сила эта уже нашлась и готовилась сделать свое дело.

Под предлогом поиска украденных лошадей Аполлон долго ездил по отдаленным хуторам, устанавливая новые и новые связи между кочетовской бандой и теми казаками, которые должны были поддерживать ее провиантом, фуражом, тайными постоями, оказывать помощь раненым и заболевшим. Перекочевывая из хутора в хутор, он узнавал новости. Узнал, например, что мелких банд становилось все больше, но что охранники из станиц и особенно сельские советские активисты стеной становились против них.

Невольно Аполлон задумывался:

«Игра эта опасная… Хорошо бы вовремя выйти из нее. Но куда в последний момент податься? И далек ли этот момент?..»

В эти дни самым близким себе человеком он считал Гришку Степанова, который командовал у Кочетова особым взводом. С ним и решил Аполлон обсудить трудные вопросы, по душам поговорить обо всем. Двое суток ездил он по хуторам, осторожно отыскивая пути к встрече с Гришкой. «Свои люди» пока ничем не могли помочь ему. Но на третьи сутки, когда, промокший до костей под дождем, он ехал по грани осиновских и кривских полей; из лощинки вышел незнакомый человек и сказал:

— Григория ищешь?.. А он тебя… После бессонных ночей и дней отсыпается на гумне у Мирона Орлова. Только езжай к нему лощинкой.

Кто был этот человек, который явно не умел хромать и вовремя опираться на палку? Куда шагал он под проливным дождем?.. Аполлон не стал об этом расспрашивать.

«Свой. Глаза, как у лихорадочного, блескучие, звероватые, твердые… Свой!» — заключил Аполлон и склоном целинной лощины уверенно поехал на своей пегой кобылке к гумну Мирона Орлова.

…Вот и гумно. Две длинные скирды соломы. Вместительный с плетневыми стенами половник. Саманная хата с двумя оконцами и без трубы. Ток, успевший с осени порасти зеленой лебедой, теперь темнел ее оголенными стеблями… А вокруг — степь под туманным весенним дождем.

Кто по такой погоде заглянет сюда?.. А если кому и понадобилось бы, то его издалека увидишь и лощинами легко уйдешь, — ищи ветра в поле!

На гумне, в половнике, лишь наполовину засыпанном мякиной, под шум дождя, под наступающие сумерки, под хруст сена на зубах лошадей, привязанных к длинным плетеным яслям, крепко спал Гришка.

Аполлон и Мирон Орлов — хозяин гумна и земли, раскинувшейся вокруг нее, — тихо беседовали. Мирон здесь оказался не случайно: после налета банды Кочетова на хутор Осиновский он посчитал более безопасным для себя податься на гумно. Он приехал сюда на заседланном темно-сером маштаке, прихватив харчей на несколько дней. Домашним — жене и дочерям — приказал прислушиваться к хуторским новостям и в случае тревоги сейчас же оповестить его. Под тревогой он подразумевал лишь одно: как бы красная власть станицы в отместку за кочетовский налет не стала арестовывать подозрительных людей.

В глубине души Мирон Орлов считал себя самым подозрительным. В банду он не шел, потому что не хотел рисковать жизнью, но уж если бы предстояло выбирать между арестом и бандой, конечно, он пошел бы в банду. Потому-то серый маштак его, как и пегая кобылка Аполлона, как рыжий конь Гришки, стоял заседланным.

Мирон рассказывал свежие хуторские новости, которые вчера под вечер привезла жена.

— Андрюшку Зыкова схоронили, а Филька Бирюков очухался. Докторица уже уехала…

Рассказывая, Мирон поглядывал то на Аполлона, то на спящего Гришку. Все трое лежали на толсто постеленной соломе.

— Есть и еще одна новость…

— Какая? — спросил Аполлон.

Мирон замялся. В его выпуклых глазах засветилась какая-то неловкая усмешка, но тут же он согнал ее в свои пышные усы, выделявшиеся на небритом подбородке и чуть впалых, играющих мускулами щеках.

— По всему видно, Аполлон Петрович, Филька очнется, моргнет твоей дочке, Гашке, и станет она разбитой посудой. Говорю потому, что не люблю, когда хорошую породу заглушают…

Не договорив, Мирон опустил голову на сцепленные ладони и притих.

Аполлон считал, что Мирон справедливо придирается к нему. Сам он, наверное, быстро нашел бы крутые меры, чтоб оберечь кровную родню. Ведь из-за этого Мирон и сделал своих обеих дочерей водворками, а от зятьев потом потребовал, чтобы внуки были записаны на его, дедову, фамилию. И когда меньший зять стал упорствовать, тесть, припомнив ему непокорность, на жалкой лошаденке послал его на гражданскую… Аполлону он тогда с недоброй улыбкой сказал:

— Заднего всегда легче догнать…

«Так оно и случилось. Кажется, под хутором Лихим этого зятя зарубили буденновцы», — вспоминал сейчас Аполлон и все больше убеждался, что Мирон имеет право считать его слабовольным.

— Мы с Григорием уже договорились, что Гашка знытца, станет его жинкой, — точно оправдываясь, сказал Аполлон.

— Когда же это будет?.. Провороните — и получите ее из рук красного.

Как раз в этом месте разговора послышалось всхрапывание Гришки Степанова.

— Как бы жених не проспал свое счастье, — с усмешкой добавил Мирон.

Аполлон не на шутку разгневался: слишком уж настойчиво ковырялись в его отцовских ранах.

— Знытца, Мирон, лишку ты говоришь. Про тебя, должно быть, сказывали: язык у него, что плеть — длинный и болтается.

Аполлон поднялся, прошуршав соломой, подошел к яслям, невесть за что толкнув под бок свою пегую… Потом он приоткрыл дверь половника, огляделся и, вернувшись на прежнее место, громче и злей заговорил:

— Каленым железом ты, Мирон, не пытай… Нет у меня, знытца, воли выбирать, что нравится. Иначе я бы, знытца, сразу забраковал советскую власть, ну, а дальше все бы стало на свое место. Так ведь нет моих сил на то… На старости лет делаю, что могу… Ты куда моложе, а отсиживаешься, как сурок в норе… И не тебе смеяться над сонным женихом… У Григория из отступа не вернулись… Замок на доме, пусто в подворье… Из города он заявился нам же помочь… Знытца, жизнь у него не сладкая! — продолжал Аполлон, кивая на Гришку, который во сне кого-то ругал: «Дурак, держи коня правее яра! Разиня, зарубят!»

Брови Гришки сурово сдвигались, ресницы напряженно вздрагивали.