На берегах Ярыни - Александр Кондратьев

На глазах всех обитателей дна обнимала она дубовое тело истукана, прижималась к старику и шептала ему на ухо (так, чтобы слышно было) полные самой бесовской страсти слова. А иногда и сама прикладывала ухо к украшенным некогда золотыми усами губам идола, как бы выслушивая его беззвучную речь, и сама тут же передавала испуганным подданным распоряжения нового властелина Ярыни.

Но все это было только для подвластного ей подневольного народа утопленников и русалок.

В настоящем же, неподдельном общении со своим новым мужем, у Марыськи были совсем иные с ним речи. Бесовка была недовольна тем, что лишенный золотых усов и драгоценных камней на поясе истукан, безропотно воспринимающий её супружеские ласки, не только со своей стороны не отвечает на них, но не желает или не может, хотя бы ради населения дна, подать какой бы то ни было знак, что он не просто искусно составленный из больших и малых кусков окаменевшего дерева неприличный и неподвижный болван, но имеет нечто вроде жизни и в состоянии даже порой проявлять свое существование. О том, что у идола есть мысли, настроения, чувства, и некое подобие двойника или тени, Марыська знала уже с первого, часа супружества с ним. Потому-то она и приставала денно и нощно к молчаливому мужу:

— Выйди из своего деревянного обрубка и хоть на миг покажись этой лупоглазой толпе царем и богом, — просила она, прижимаясь к супругу.

— Я не в силах сделать этого, — отвечал обычно тот. — Я слишком ослабел за последние века, в которые мне никто не молился, не любил меня и не приносил мне жертв.

— А я разве недостаточно люблю тебя? — спросила Марыська.

— Твоя любовь только разжигает мои желанья, но не может утолить их. Она не в состоянии вернуть мне силы двигаться, быть осязаемым и зримым вне моего деревянного дома. Ты сама нуждаешься время от времени в страсти живых существ: людей или животных. Мне хорошо известно, зачем выбегаешь ты из реки по ночам и возвращаешься лишь поутру. Мысленным взором моим я сопровождаю тебя и, зная, кто ты, не могу тебя осудить… Пойми же и ты, что для меня тоже нужны, если не вполне живые тела, то хотя бы такие, в которых есть частица своей или чужой жизненной силы… В давние времена я вдыхал эту силу вместе с испарениями крови зарезанных для меня отроков. Удовлетворенный этими жертвами, я грохотал среди темных туч, рассекал их сине-белою молнией, и обильное семя мое, проливаясь вместе с весенним дождем, оплодотворяло ненасытную Землю… Достань же для меня жизненной силы, чтобы снова я мог стать могучим и бодрым.

— Хотя и теперь неутомимо крепкие дубовые члены твои, но, раз это нужно, я буду впредь делиться с тобою той силой, которой набираюсь на берегу, — обещала Марыська. — Постараюсь впредь запасаться этой силой от людей и животных для нас обоих.

И, то в воде кошки, то собаки, то купающейся женщины, Марыська стала чаще и чаще пропадать по ночам…

Благодаря стараниям бесовки-супруги, жизненной силы в идоле накопилось мало-помалу настолько, что он мог однажды в грозовую ночь отделить от себя слабо светящийся синевато-стальным блеском двойник. Двойник этот, к ужасу утопленников, русалок и даже самой царицы речного дна, прошел медленно по дну реки и выбрался на берег, куда, ввиду блеска молний и частого грохота грома, не осмелилась за ним последовать Марыська. В украшенном тесно прилегающими друг к другу перьями, полупрозрачном, слабо светящемся одеянии, двойник деревянного бога стоял на плотине и, скрестив на груди мощные некогда руки, внимательно следил за лиловатыми вспышками, прорезавшими грозовое, черное небо. Лицо божественного призрака странно преобразилось. При каждой новой молнии все ярче загорались блеском светлые золотые усы, которых давно уже не было на дубовом идоле. Грознее и грознее супились густые, как бы из почерневшего серебра, темные мохнатые брови. Ему хотелось крикнуть приводившим когда-то в трепет исчадия Ночи грозным рокочущим голосом: "Кто смеет ездить на моей колеснице?!. Отдай мне ее! Отдай мой дворец в заоблачных высях! Верни моих жен и детей! Вороти мою власть над землей, природой и небом!..”

Но не было голоса у слабого призрака отжившего бога; не было ни власти, ни силы. Вместо них грохотал в небесах и наслаждался могуществом кто-то другой, не обращавший на призрак забытого божества никакого внимания.

Постояв под дождем и обозрев при блеске молний окрестность, печально вздохнула Перунова тень и медленно погрузилась обратно в воды Ярыни, чтобы соединиться со своим неподвижным телом из полуокаменевшего дуба, на илистом дне, где прежнего повелителя небесных пространств и величавого супруга облачных жен ожидали теперь необузданно пылкие ласки ставшей его госпожой болотной бесовки.

18

Найденного под елью ребенка, о котором так беспокоилась новая повелительница Ярыни, взяли в свое время сначала бездетные Гордейчуки, а когда лет через пять оба они в одну неделю померли от холеры, Марыськина девчонка, получившая от людей имя Ксеньки (или Ксаньки) перешла на попечение дальней их родственницы, Праскухи. Жившая на кацапском конце деревни и сама больше кацапка, чем хохлушка, старуха переименовала своего приемыша в Аксютку и очень к ней привязалась. Еще в раннем детстве узнала Ксанька-Аксютка от этой седой, но еще бодрой знахарки не только свойства и названия трав (которые девочка помогала ей собирать), но нахваталась и других разных познаний, до уменья заговаривать ожоги, кровь и зубную боль включительно.

Деревенские девочки не любили угрюмого " ведьменыша", как они называли промеж себя Ксеньку, и почти не приглашали ее играть вместе с ними.

Родимое пятно на бедре, в форме лягушки, подмеченное ими как-то во время купанья, послужило источником всевозможных насмешек над бедным приёмышем. "Да и ноги у нее в стопе широкие, словно у лягушки или утки, — говорили девчата. — Ее мать — лягуха из болота, а отец — утопленник или сам Болотный Дедко".

Обращаемые сверстницами к Аксютке насмешливые вопросы о ее родителях послужили причиной того, что и так нелюдимая девочка вовсе перестала принимать участие в их играх и развлекалась, как умела, одна.

Иногда ее видели разговаривающей с Праскухиным котом, почти таким же старым, как сама знахарка.

Кот, положим, нечего не говорил и лишь изредка мурлыкал в ответ на Ксанькины речи. Видевшие это односельчане не преминули объяснить такую близость прирожденным ведовством подкидыша.

Ксенька никогда не расспрашивала бабушку Праскуху о своем происхождении, интересуясь главным образом ее ремеслом знахарки, в каковом действительно проявляла не по возрасту быстрые успехи.