В плену у травмы. Как подружиться со своим тяжелым прошлым и обрести счастливую жизнь - Марина Алексеевна Сойта

Прошло несколько дней, и эта ситуация как-то сгладилась. Все вернулось на круги своя. Дисфункциональные семьи «решают» конфликт, притворяясь, что его никогда не было.

Я нашла короткое письмо своей подруге детства, которое демонстрирует горький срез моих отношений с самой собой и моей семьей в те годы:

«У меня такое чувство, что я нахожусь в эмоциональном вакууме. У меня много эмоций, но все они по мелочам. Я радуюсь любому малейшему знаку внимания. Я радуюсь любой мелочи. И меня ничего не беспокоит.

У меня теперь есть твердое убеждение в том, что воспитание играет огромную роль. Я анализирую и понимаю, что оно вложило в меня основы, которые я отчасти искореняю в себе. Но отчасти это уже просто неотделимо от меня.

И я чувствую, как будто у меня нет права выбора.

Я много общалась с сестрой, и у нее сейчас о маме совершенно ужасное мнение. А у меня нет воспоминаний, есть только знания о том, что мама делала с нами действительно ужасные вещи. При этом у меня вопреки всему очень хорошее к ней отношение.

Но в итоге я свела все мое общение и с Ирой, и с мамой к какому-то минимуму, и все это довольно грустно».

Я вижу полярность своего самоощущения. Я вижу полярность своего восприятия мамы. Я вижу признание своей диссоциативной амнезии. Я вижу свое чувство беспомощности и безнадежности по отношению к будущему. Я вижу главный лейтмотив тех лет – «меня ничего не беспокоит», отражающий пустоту моего глубокого отчуждения от себя и других.

Я сказала, что решение остаться в ФМШ резко изменило мою жизнь – и это так. Я вырвалась из нашего с мамой печального быта. Но также я вырвалась из привычной школьной рутины и совершенно потерялась в этом новом взрослом мире, где самому нужно следить за своей дисциплиной и нести ответственность за свои мечты.

Но, честно говоря, тогда я не мечтала. Я совершенно не знала, чего я хочу, – точнее, я просто не размышляла о будущем. Будущее было чем-то, о чем я не думала всерьез. Даже если я говорила о будущем, я знала, что говорю о совершенно не связанных со мной фантазиях.

«Будущего нет» – это то, что я внутренне знала, но это знание не отягощало меня. Оно было неосознанным, но осязаемым.

Учеба в физматшколе была построена по принципу университетских занятий, преподаватели были лекторами из НГУ, и мне предстояли семинары, коллоквиумы и много самостоятельного обучения. Я была к этому не готова. Оказалось, что у меня нет достаточных навыков самоорганизации, и я быстро потеряла интерес к учебному процессу.

Помню, как в сентябре я обрезала волосы. Кажется, это довольно классическое явление при расставании – но я расставалась не с парнем, а с прошлой жизнью. С ней все было кончено.

Но новая жизнь была так непонятна для меня. Свобода оглушила меня. Я впервые осталась одна. Поступив в ФМШ, я потеряла ориентиры – впрочем, поскольку большая часть этих ориентиров была мне навязана, возможно, это был единственно верный путь для поиска себя? Я не знаю. Я не мечтала о своем будущем – я была солдатом, который выполнял возложенные на него задачи. С моими успехами в области математики росли и мамины аппетиты, связанные с ожиданиями от меня. К 10 классу она уже твердо надеялась, что я буду учиться где-нибудь на матмехе в СПбГУ, а еще лучше в МФТИ.

Дома были заданы определенные стандарты моего обучения, мама проявляла строгость, школа крепко держала нас в рамках дисциплины, и, встретившись с необходимостью самостоятельно отвечать за свой дальнейший жизненный путь, я сильно растерялась. Последний класс был для меня совершенно провальным – я не готовилась к ЕГЭ, не постигала науку, не совершенствовала свои знания, не пользовалась теми возможностями, которые предоставлялись в физматшколе.

Если на Камчатке я была миллионером в связи со своим рациональным интеллектом, то в Новосибирске кардинально изменила свой подход к жизни и во главу угла поставила интеллект эмоциональный. Я была очень социальна, легко заводила новые связи, разыгрывала новую для меня карту «милашки», за которую одноклассники решали контрольные работы и делали учебные проекты. Ценой этого были мои неудачные итоговые экзамены и, как следствие, поступление в университет – предполагаю, что, оставшись дома, я действительно могла бы иметь приличные шансы на самые высокие баллы ЕГЭ по математике и/или русскому языку. План с дальнейшим обучением был полностью провален – конечно, сейчас я думаю «к счастью для меня», но тем не менее мысли про окончание школы до сих пор вызывают у меня некоторую грусть.

Вместо учебы весь 11 класс я была погружена в проблемы взаимоотношений. Я влюблялась раз за разом – и раз за разом разочаровывалась. Уехав в Академгородок, я погрузилась в мир привязанности к незнакомцам, и этот мир затянул меня с головой. Мне была безразлична учеба. Мне было неинтересно мое будущее. Я не думала об этом.

И это не выглядело для меня трагедией. Я не ощущала боли отсутствия будущей перспективы. Это не угнетало меня. Состояние выживания было настолько привычным, что не вызывало у меня отторжения, – я просто-напросто не знала других состояний. Мои цели были сильно ограничены: они сводились к необходимости выживать через поиск любви.

Беспомощность

При хронической травме человек пытается адаптироваться к своему внутреннему и внешнему миру, но его психический уровень и ресурсы не всегда достаточны для адаптивных действий (9, с. 172). Я не осознавала, что все еще защищалась от того, что, даже если было не закончено, было уже не опасным для меня из-за моей возможности покинуть ситуацию, – да, мама продолжала быть непоследовательной и временами критично жестокой, однако я была уже вовсе не ребенком, неспособным перенести ее критику, чье выживание зависело от ее одобрения, а значит, я «могла» закончить наше общение в подобной манере.

Требуется высокий психический уровень для понимания того, что ключевая цель, достижение которой требовало стольких усилий (например, желание любви жестоких родителей), совершенно недостижима. Однако психический уровень людей, страдающих от последствий психической травматизации, далеко не всегда достаточно высок, поэтому они вновь и вновь повторяют действия, направленные на достижение нереалистичных целей (9, с. 173).

Они будто заколдованы цепями привычного ужаса, не замечая того, что их жизнь изменилась. Эти цепи призрачны,