Жизнь как она есть - Борис Костюковский

Он тоже увидел Аду и, стегнув лошадь, подъехал рысью. Едва ли она наклонила голову и смогла улыбаться. Все Сонины наставления и советы разом выскочили из памяти, и если бы она действительно могла убежать, только бы ее и видели! Но делать было нечего, не играть же в молчанку.

Ада взглянула на Сашу, и прежняя, знакомая волна нежности к этому парню охватила ее. Ничуть, ничуть он не изменился и смотрел на Аду, как будто ничего не случилось.

— Ну, здравствуй, Саша! — как можно веселее сказала Ада.

— Здравствуй, Адок! — приветствовал он ее, называя так, как называл только Марат.

— Вот уж не думала увидеть тебя живым и здоровым!

— А я думал.

— Ну и как?

— Очень рад, что вижу тебя.

Ада низко опустила голову.

Эх, была не была, спросит, как учила Соня:

— Как же это с тобой случилось? Как ты отбился от отряда?

— Как многие. Сначала попал в переплет. Потом вот, спасибо Красотке, вынесла меня. Можно сказать, от верной смерти спасла…

Если правда, что лошади хорошо понимают настроение человека, то в эту минуту Красотка должна была чувствовать, как Ада любит ее и как благодарна ей. В станьковском лесу Ада иногда баловала ее кусочком хлеба, но здесь нечем было ее угостить.

— Я тебе потом все расскажу, — заторопился Саша, — а то я за старшего, мне сейчас в штаб бригады надо… Я скоро вернусь! — Он поднял ругу, помахал ею в воздухе, словно приветствуя Аду, и стал догонять свою подводу.

Саша остался в ворошиловской бригаде.

Свободное от разведки время он проводил около Ады. О ее несчастье они ни разу не заговорили. Однажды, правда, из разведки он привез настоящий стерильный бинт, но отдал его не Аде, а Соне. Она, наверное, радовалась даже больше Ады. За эти месяцы, особенно когда потеплело, Соня раздергала для перевязок почти всю вату и марлю из Адиного пальто. Так что в лучшем случае из зимнего оно превратилось в демисезонное.

Что-то творилось с Адой в эту восемнадцатую весну ее жизни. Какие надежды и несбыточные мечты она пробудила в этой бедной, стриженой голове, прикрытой заячьей шапкой с красной лентой?

В то время она даже боялась думать о Саше. Жила сегодняшним днем. Саша уехал в разведку — волнуется, ждет его, а увидит, как Красотка мчит его к ее «дому», готова выпрыгнуть навстречу от радости. Значит, все хорошо. Саша жив, и разведка прошла благополучно. Марат часто сидел с ними вместе, и это были самые счастливые ее часы.

10 апреля 1943 года отрядам было приказано рассредоточиться по своим прежним районам: «Двадцать пятому» предстояло возвратиться на Минщину.

А в ночь на девятое апреля, еще ничего этого не зная, Саша уехал в разведку. Он обещал вернуться к двенадцатому, когда Аду и других раненых и обмороженных должны были увезти на остров Багун.

Что только не говорил ей Саша в этот вечер! То ли он предчувствовал разлуку навсегда, то ли верил тому, что говорит, но все равно это было прекрасно.

Он обещал дать Аде адрес своих родителей, живущих где-то в Челябинской области. Сразу же из госпиталя она должна будет написать им письмо и переслать письмо самого Саши, которое он ей вручит. А после излечения, не задерживаясь, она поедет к Сашиным родителям, где будет принята, как самый дорогой для них человек. Война окончится, и Саша приедет. К родителям…

И к ней.

Все это было в ночь на девятое, в спокойную, светлую полесскую ночь, сулившую Аде счастье.

Он первый сказал Аде, что она будет ходить. Ведь его отец тоже ходит на протезах, у него отрезало ноги трамваем… Наверное, он приврал об отце для утешения.

Обмороженных отправили раньше, чем предполагалось. Райкович вернулся, когда их уже увезли. Он, не стесняясь, плакал, и это видели все партизаны.

Была ли это любовь или жалость и сострадание к девушке, попавшей в беду? Кто может теперь ответить…

…Нас, «нестроевых», взял под свою опеку дядя Миша из Полесья. В отряде его хорошо знали. Пожилой, невысокий, юркий, с острым носом, который во время разговора смешно шевелился, он часто бывал в штабе. Ходил в лаптях, домотканых брюках и куртке. Его деревню фашисты сожгли, жителей расстреляли, из всей семьи спаслись он, сын и невестка. Жили они на необитаемом острове, как робинзоны, среди болот Полесья, между реками Случанка и Лань.

Трогательно прощались со мной партизаны, командиры нашего отряда Апорович, Егоров, комиссар отряда Мартысюк (мы его знали по партизанской кличке «Калиновский»).

Были напутствия, советы, пожелания, приветы Большой земле — все знали, что меня скоро переправят туда.

Тут же стояли дядя Николай и Марат.

Апорович и Мартысюк стали настаивать, чтобы Марат ехал со мной. Они давали ему направление в суворовское.

Я тоже склонялась к этой мысли. Очень уж мне хотелось, чтобы Марат был рядом, чтобы получил образование и стал настоящим воином.

Но Марат стоял строгий, непреклонный, ершистый.

— Никуда я не поеду! — отрезал он, словно был здесь командиром. — Пока война не кончится — не поеду. А потом буду учиться на моряка.

Апорович и Мартысюк переглянулись — уж больно они любили Марата и, конечно, не хотели с ним расставаться.

— Скажи ему ты, Ада, — не очень решительно, как мне показалось, для очистки совести сказал Апорович с еле заметной улыбкой на полных губах, — видишь, нас-то он не очень слушается.

Я лучше всех знала Марата. Он не был упрямым, но была в этом мальчишке такая взрослая рассудительность, такая решимость, такая логика поступков, что лучше было с ним не спорить.

Вместо всяких слов я протянула ему руку, он прижался ко мне и шепнул:

— Ты молодец, Адок. Давай там поправляйся.

И опять я почувствовала себя мамой: она, я уверена, поступила бы точно так же.

Ехали долго на лошадях по болотам Полесья. Потом дядя Миша по двое перевозил нас в лодке-душегубке через бурную и широкую реку к острову. Природа в Полесье особенная, непривычная. Вода по весне подходит к самым домам, так что лодка плывет в ворота усадьбы и прямо к крыльцу.

На остров были доставлены, кроме меня, Ваня Бодренко — воронежский парень, тоже без ног, Антонов, Маня Плакс, Коля Орлов, Миша Гречаник, Нина Андросова, Гриша Гальперин, Федя, Рива — все «неходячие». Были, правда, среди них «прыгающие» на одной ноге и «ползающий» Ваня Бодренко. Я же решила, что никогда ползать не стану, не уподоблюсь четвероногому, особенно когда на меня смотрят. А Ване было все равно, смотрели на него или нет: он старательно и упрямо ползал, обдирая локти, волоча ноги. Я его за это почти возненавидела.

Здоровых было четверо: моя медсестра Соня, дядя Миша, его сын и невестка — молоденькая милая полещучка, в лапо-точках, в национальной белорусской одежде.