Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь - Эдвард Бульвер-Литтон

Эту нравоучительную речь, sacro digna silentio, [89][90] Сэндерсон-младший выслушал, разинув рот и вытаращив глаза. Он был похож на ребенка, которому нянька задала мгновенную трепку и который до того ошеломлен, что сам еще не может разобрать, больно ему или нет.

Выйдя из комнаты, Кенелм через минуту снова показался в дверях и примирительно прошептал:

— Не принимайте близко к сердцу то, что я назвал вас самонадеянным дураком и ослом. Эти выражения, без сомнения, точно так же применимы и ко мне, Но более самонадеянный дурак и больший осел, чем мы с вами, это век, в который мы оба имели несчастье родиться: век прогресса, мистер Сэндерсон-младший, век самодовольных тупиц.

КНИГА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

Если бы была на свете женщина, которая могла бы примирить Кенелма Чиллингли со сладостными страданиями Любви и с приятными супружескими ссорами, нашлось бы много оснований усмотреть эту женщину в Сесилии Трэверс. Единственная дочь, в детстве лишившаяся матери, она сделалась хозяйкой дома в таком возрасте, когда другие девочки еще укладывают кукол спать. Таким образом, она рано познала чувство ответственности, сочетающееся с привычкой полагаться на себя, которое почти всегда придает характеру некоторое благородство, хотя почти так же часто отнимает у женщин мягкость и кротость, составляющие очарование их пола.

Этого не случилось с Сесилией Трэверс. Она была так женственна, что даже власть в ее руках не могла сделать ее мужеподобной. В глубине ее натуры было заложено такое инстинктивное стремление быть приятной всем, что где бы ни витала и ни блуждала ее душа, она собирала и накопляла мед.

У нее было одно преимущество перед большинством девушек ее круга: ее не научили расточать данные ей природой способности на пустые и бессмысленные занятия, развивая в себе так называемые женские дарования. Она не писала бледных акварелей, она не затратила нескольких лет жизни на то, чтобы потом мучить терпеливых слушателей итальянскими ариями, которые гораздо лучше могла для них пропеть любая третьеклассная певица в столичном концертном зале. Боюсь, что у нее не было никаких женских дарований, кроме тех, какими вышивальщица зарабатывает себе на ежедневное пропитание. Такую работу она любила и выполняла искусно. Но если Сесилию Трэверс не мучили бесполезно учителя, зато отец весьма удачно выбрал ей учительницу, что не было с его стороны большой заслугой. Он питал предубеждение против гувернанток, но случилось, что в числе его родных была некая миссис Кэмпион, пользовавшаяся некоторою литературной известностью. Ее муж занимал высокую должность в одном из министерств. При жизни он, к большому своему удовлетворению, пользовался весьма приличным доходом, но умер, к большому удивлению других, не оставив после себя ни гроша. Детей, к счастью, не было. Вдове дали небольшую пенсию, а так как дом мужа она сделала одним из самых приятных в Лондоне, ее многочисленные друзья настолько любили ее, что часто приглашали погостить в свои поместья. Однажды пригласил ее и мистер Трэверс. Она приехала с намерением пробыть две недели. Но к концу своего пребывания у Трэверсов так привязалась к Сесилии, а Сесилия — к ней, и присутствие ее было так приятно и полезно самому хозяину, что сквайр стал упрашивать ее остаться и взять на себя воспитание его дочери. Миссис Кэмпион после некоторого колебания с благодарностью согласилась.

Таким образом, Сесилия с восьми лет и до нынешних девятнадцати пользовалась неоценимым преимуществом жить в постоянном обществе женщины, прекрасно образованной, привыкшей слышать лучшую критику о лучших книгах и соединявшей с немалым литературным талантом утонченность в обращении и ту осторожность суждений, которая развивается при постоянном общении с культурными и умудренными жизнью людьми. И поэтому сама Сесилия, не будучи вовсе синим чулком или педанткой, сделалась одною из тех редких молодых женщин, с которыми хорошо образованный человек может разговаривать как с равными и от которых он берет столько же, сколько дает им. А мужчина, не очень интересующийся книгами, но настолько джентльмен, чтобы ценить хорошее воспитание, бывает рад перемолвиться с такой женщиной несколькими словами на родном языке, без риска услышать, что епископ — "важная шишка", а партия в крокет прошла "чертовски весело".

Словом, Сесилия была одной из тех женщин, которых небо создало помощницами мужчин: если бы он родился в знатности и богатстве, она, став подругой его жизни, придала бы им новое достоинство и увеличила наслаждение ими, выполняя обязанности, ими налагаемые; если же муж, избранный ею, был бы беден и с трудом пролагал себе дорогу, она поощряла бы, поддерживала и успокаивала его, разделяла бы его тяготы и умеряла горечь жизни, вознаграждая его за все сладостью своей улыбки.

До сих пор она почти не думала о любви или поклонниках. Она даже не составила себе того идеала, который, носится перед глазами многих девушек, едва успевших выйти из детского возраста. Но она была твердо убеждена, что, во-первых, никогда не выйдет замуж не по любви, а во-вторых, если уж полюбит, то на всю жизнь.

В заключение этого наброска я обращусь к портрету самой девушки. Она только что вернулась в свою комнату, проверив приготовления к вечернему празднику, который отец устраивал для своих арендаторов и соседей. Сесилия сбросила соломенную шляпу и поставила на стол большую корзину и вынула из нее цветы. Затем остановилась перед зеркалом, чтобы причесать растрепавшиеся волосы. Они были мягкого темно-каштанового цвета, шелковистые и густые от природы и далекие от того цвета, которым, по преданию, отличались волосы Иуды[91]. Ее лицо, обычно украшенное тем нежным румянцем, который легко переходит в бледность, теперь порозовело от долгой прогулки на солнце. Черты ее лица — мелкие и женственные, глаза темные, с длинными ресницами, рот чрезвычайно красивый, с ямочками с обеих сторон, а в данную минуту он полуоткрыт в улыбке, вызванной каким-то приятным воспоминанием, и обнаруживает мелкие зубы, сверкающие как жемчуг. Но особую прелесть ее лицу придает выражение безмятежного счастья — такого счастья, которое, кажется, никогда не было нарушено горем, возмущено грехом, — того святого счастья, которое присуще невинности, свету, идущему из чистого сердца и спокойной совести.

ГЛАВА II

В тот день, когда должно было состояться сельское празднество, затеянное сквайром, выдался чудесный вечер. У Трэверса гостили знакомые, все отобедали рано, а теперь, когда не было еще и шести часов, собрались с хозяином на лугу. Дом был неправильной архитектуры, в нем делали изменения и пристройки в разное время, от эпохи Елизаветы до Виктории[92]. В одном крыле, в старинной части здания — фронтон со множеством окон, в другом, в новой части, крытом плоской кровлей, — стеклянные двери. К фронтону примыкала веранда, скрытая для глаз вьющимися растениями в полном цвету. К западу расстилался обширный луг, а за ним возвышался зеленый пологий холм, увенчанный развалинами старинного монастыря. С одной стороны луга были разбиты цветник и сад, первоначально распланированный Рептоном[93], в противоположных углах луга поставили две большие палатки — одну для танцев, другую для ужина. К югу открывался вид на уходящий вдаль старинный английский парк, не величественный, не пересекаемый старинными аллеями, не покрытый бесполезным папоротником, разве что дающим приют оленям, но соединявший рукой заботливого сельского хозяина прибыль с красотою. Луг своевременно осушался и орошался, и на нем в невероятно короткий срок можно было откармливать молодых бычков. Правда, вид его несколько портили проволочные ограждения.

Трэверс хорошо разбирался в сельском хозяйстве и вообще умел извлекать из земли максимальные выгоды. Он унаследовал это имение еще ребенком и, таким образом, пользовался доходами с него еще в годы своего несовершеннолетия. Восемнадцати лет Трэверс вступил в гвардию, и так как у него было больше денег, чем у многих его товарищей, хотя иные были знатнее его и родители их — богаче, за ним очень ухаживали и порядком его обирали. К двадцати пяти годам он стал одним из предводителей светской молодежи, известным своей беззаботной отвагой там, где опасность могла доставить почет, мастером скачек с препятствиями, от подвигов которого у спокойного человека волосы вставали дыбом, наездником, решавшимся на преодоление таких препятствий, которых всякий мало-мальски осторожный охотник старательно избегал. Известный и в Париже и в Лондоне, он был предметом восторга дам, чьи улыбки стоили ему дуэлей; знаки от них в виде почетных шрамов еще оставались на его теле. Казалось, не было человека, более его способного попасть в бедственное положение, еще не достигнув тридцати лет, так как в двадцать семь он промотал все, что скопил за время своего несовершеннолетия. Когда он стал взрослым, поместье его, приносившее не более трех тысяч в год, но находившееся в полном его распоряжении, оказалось заложенным и перезаложенным.