Особые обязанности (сборник) - Грэм Грин

— Уильям, можно мне сесть за ваш столик? Вы не возражаете?

— Разумеется, нет.

— Вы проявили ангельское терпение, когда я была не в себе. Я наговорила вам столько ерунды. Вы объясняли, что все это чушь, я вам не верила, а правота была на вашей стороне.

Я не смог бы прервать ее, даже если бы попытался. Она превратилась в Венеру, стоящую на носу летящего по волнам корабля.

— Все очень хорошо. Все. Прошлой ночью… Питер любит меня, Уильям. Действительно любит. Он ни на йоту не разочаровался во мне. Он просто устал, сказывалось напряжение. Ему требовалось побыть день одному… detendu, — она даже подхватила французские словечки Тони. — Теперь я ничего не боюсь, совершенно ничего. А ведь только два дня тому назад жизнь казалась такой беспросветной. Я уверена, если б не вы, я бы покончила с собой. Как же мне повезло, что я встретила вас, Тони и Стивена. Питеру не хватало таких замечательных друзей. На следующей неделе мы возвращаемся в Англию, и уже обо всем договорились. Тони сразу приедет к нам и займется нашим домом. Вчера, по дороге в горы, они обстоятельно это обсудили. Вы не узнаете наш дом, когда увидите его… ой, я забыла, что вы его никогда не видели, не так ли? Вы обязательно должны приехать, когда строители закончат работу… вместе со Стивеном.

— А разве Стивен не будет помогать Тони? — едва успел вставить я.

— Тони говорит, что он сейчас очень занят с миссис Кларенси. Вы любите ездить верхом? Тони вот любит. Обожает лошадей, но в Лондоне верхом не поездишь. Для Питера это будет подарок. Я не смогу ездить с ним целый день, дел по дому будет полно, особенно поначалу, когда я только начну осваиваться. Как здорово, что Питеру не придется ездить в одиночку. Он говорит, что в ванной у нас будет этрусская стенная роспись, уж не знаю, что это такое, гостиную оформят в зеленых тонах, столовую — в красных. Вчера днем, пока мы печалились, они славно поработали, в смысле, головой. Я сказала Питеру: «Если все так пойдет и дальше, нам пора думать о детской». Но Питер ответил, что заботы о детской Тони готов оставить мне. А ведь есть еще конюшня. Раньше там держали кареты, и Тони считает, что многое надо восстановить… Он купил лампу в Сен-Поле, которая так и просится туда… в общем, работы будет полно, Тони говорит, на добрых шесть месяцев, но, к счастью, он может оставить миссис Кларенси на попечение Стивена и целиком сосредоточиться на нашем доме. Питер спросил его о саде, но в садах он не разбирается. «Каждый должен заниматься своим делом», — говорит он и не возражает, чтобы я пригласила специалиста по розам. Он знает и Колина Уинстенли, так что у нас подбирается славная компания. Жаль, конечно, что дом не будет готов к Рождеству, но Питер говорит, что у Тони масса чудесных идей насчет ели. Питер думает…

Она говорила и говорила. Возможно, мне следовало перебить ее. Попытаться объяснить, почему ее грезы очень быстро обратятся в прах. Вместо этого я сидел и молчал, а потом поднялся в свою комнату и собрал вещи: на покинутом туристами Жуане еще работал один отель, между «Максимом» и «Старой Голубятней».

Если бы я остался… кто знает, смог бы он притворяться и вторую ночь? Но от меня пользы ей было не больше, чем от него. У него были не те гормоны, у меня — не тот возраст. Я не видел их, когда уезжал. Она, Питер и Тони куда-то укатили на «спрайте», а Стивен, как сообщил мне портье, лежал в постели с приступом ревматизма.

Я уже собрался написать ей письмо, как-то объяснить причину моего поспешного отъезда, но, взяв ручку, осознал, что мне по-прежнему ведомо только одно ее имя — Пупи, и нет никакой возможности обратиться к ней иначе.

Красавчик

Оранжевый шарф на голове женщины выглядел, как ток[56] двадцатых годов, ее голос сметал все преграды: голоса двух собеседников, рев мотоцикла на улице, даже звон суповых тарелок на кухне маленького ресторанчика в Антибе, теперь, когда осень окончательно вступила в свои права, практически пустого. Ее лицо показалось мне знакомым: я однажды видел ее на балконе одного из перестроенных домов на крепостных валах, она разговаривала с кем-то внизу, вне поля моего зрения. Но она не попадалась мне на глаза после того, как летнее солнце покинуло Антиб до следующего года, и я думал, что она уехала вместе с остальными иностранцами. «На Рождество я поеду в Вену, — говорила женщина. — Мне там очень нравится. Все эти очаровательные белые лошадки… и маленькие мальчики, поющие Баха».

Беседовала она с англичанами. Мужчина в синей хлопчатобумажной рубашке спортивного покроя пытался изображать летнего туриста, но время от времени ежился от холода. «Так мы не увидимся с вами в Лондоне?» — спросил он, а его жена, значительно моложе их обоих, тут же добавила: «Вы обязательно должны приехать».

— Наверное, не получится, — ответила женщина. — Но если вы, дорогие мои, приедете в Венецию на весенний…

— Я не уверена, что у нас будут деньги на такую поездку, не так ли, дорогой, но мы с удовольствием покажем вам Лондон. Правда, дорогой?

— Разумеется, — мрачно отозвался он.

— Боюсь, это совершенно, совершенно невозможно. Из-за Красавчика, вы же понимаете.

До этого момента я не замечал Красавчика, потому что он очень уж хорошо себя вел. Лежал на подоконнике, такой же неподвижный, как сдобная булочка на блюдце. Думаю, никогда раньше я не видел такого изумительного пекинеса, хотя не стану притворяться, будто знаю, по каким критериям оценивают судьи эту породу. Он бы не уступал белизной молоку, если бы не чуть заметный кофейный оттенок, который, впрочем, не только не портил, но лишь подчеркивал его красоту. В глазках, черных, глубоко посаженных, как сердцевина цветка, не читалось абсолютно никаких мыслей. Эта собака не отреагировала бы на слово «кошка», не выказала бы юношеского энтузиазма, если б ей предложили прогуляться. Думаю, некоторый интерес у нее могло вызвать разве что собственное отображение в зеркале. И конечно же, кормили Красавчика вволю, так что он не обращал никакого внимания на остатки обеда. А возможно, привык к более изысканной пище, чем лангуст.

— А вы не можете оставить его у подруги? — спросила молодая женщина.

— Оставить Красавчика? — Вопрос просто не требовал ответа. Она пробежалась пальцами по длинной шерсти цвета café-au-lait[57],