Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе - Александр Чаковский

Неясный глухой звук, точно один тяжелый вздох, пронесся но комнате.

— Вы командовали расстрелом?

— О нет, нет! — испуганно крикнул Бисмарк.

— Кто же?.. Я спрашиваю: кто? — громче повторил Ходоренко.

— Лично командир полка Данвиц, — после паузы ответил Бисмарк.

— Значит, вы были уверены, что рано или поздно попадете в плен? Почему?

Немец молчал.

— Хорошо, можете не отвечать. Тогда другой вопрос: когда сделана эта надпись?

— Не так давно. Зимой.

— Почему именно теперь вам пришла в голову мысль о возможности пленения?

— Потому… потому… — забормотал немец и вдруг неожиданно истерически закричал: — Потому что все это превратилось в пытку! Мы слишком много времени стоим под Петербургом! В снегу! Без теплой одежды! По нам бьет ваша тяжелая артиллерия! Почти каждые сутки мы недосчитываемся солдата или офицера, их похищают ваши разведчики! Я ведь тоже человек!..

«Ты мерзавец, негодяй, дикий волк! — хотелось крикнуть еле сдерживающемуся Валицкому. — Ты захотел купить себе жизнь у человека, идущего на казнь. Обреченного на смерть только за то, что у него была красная звезда на рукаве! Негодяй!..»

— Успокойтесь, — подчеркнуто хладнокровно произнес Ходоренко.

Немец перестал всхлипывать. Люди, сидящие за столом, смотрели на него, и в глазах их было презрение.

Ходоренко спросил:

— Есть ли у кого еще вопросы?

Никто не ответил, и тогда подал голос Валицкий, спросил по-немецки:

— А этот комиссар… Он просил пощады?

— О нет! — обрадованно воскликнул Бисмарк.

— Как вы думаете — почему? — едва сдерживая волнение, спросил Валицкий снова.

— Это же исключалось… господин… господин… — немец занялся, растерянно глядя на солдатскую шинель Валицкого, которую тот так и не снял, — господин полковник, — закончил он неожиданно. — Комиссары никогда не просят пощады!

Немец произнес эти слова так, будто искренне удивлялся, как этот странный русский офицер без знаков различия в петлицах, но, судя по возрасту, наверное же полковник, не понимает таких элементарных вещей.

— Тогда еще один вопрос, — не унимался Валицкий. — Вам известно, что ваш однофамилец предупреждал немцев об опасности войны с Россией?

— Мой… однофамилец? — растерянно переспросил Бисмарк, и лицо его расплылось в улыбке. — Но это же было очень давно! И никто этого не помнит.

— Мы… вам… напомним, — жестко произнес Валицкий и сжал кулаки.

Ходоренко посмотрел на него предостерегающе.

— Не будем вдаваться в историю, — сказал он и, снова обращаясь к немцам, спросил: — Может быть, у вас есть к нам какие-нибудь вопросы?

— У меня, если позволите, мой господин, — сказал долго молчавший Браун. — Вы… всегда так едите?

Ходоренко пожал плечами.

— Как именно? — переспросил он. — Вы хотите сказать — всухомятку?

Переводчик стал переводить, но на слове «всухомятку» запнулся.

— Trocken essen, — неожиданно громко подсказал Валицкий.

— Нет, я хотел спросить другое, — возразил Браун. — Нам говорили, что в Петербурге люди умирают от голода, пожирают друг друга…

Ходоренко бросил мгновенный острый взгляд на сидевших за столом, и те дружно рассмеялись.

— Ну, разумеется, — проговорил Ходоренко, когда смех смолк, — мы были вынуждены пойти на серьезные ограничения в еде. Наш стол, как видите, довольно беден…

— И тем не менее вы обречены, — неожиданно злобно сказал Браун. — Вы потеряли Тихвин и окружены двойным кольцом блокады! И кроме того, разве вам неизвестно, что наши войска стоят под Москвой и не сегодня-завтра они будут в Кремле?

С этими словами он взял кусок колбасы, стал жевать.

Валицкий поднялся и тихо вышел из комнаты. Он не знал, зачем Ходоренко пригласил его присутствовать при этой трагикомедии, — может быть, не надеялся на военного переводчика, как оказалось, вполне опытного и отлично знающего язык юношу? А может, просто хотел дать возможность посмотреть, как выглядит враг вблизи? Однако Федор Васильевич не мог принудить себя дольше оставаться там. Вид и даже голос людей в немецких мундирах — тех, кто, наверное, только вчера или позавчера, ну максимум несколько дней назад стрелял и вешал его соотечественников, — вызывали у Валицкого чувство отвращения.

Он не мог смотреть на уставленный тарелками с едой стол, за которым сидели голодные люди в ватниках, пили пустой чай, и никто из них не притронулся ни к чему съедобному. Они глотали подкрашенный кипяток, в то время как немцы полными ложками сыпали себе в стаканы сахарный песок, уплетали колбасу…

Зачем все это сделано? К чему? Чтобы убедить этих двух паршивцев, будто в Ленинграде нет голода? Но кому они смогут об этом рассказать? Все это еще можно было бы как-то понять, если б разговор передавался по радио…

«Впрочем, — подумал Валицкий, — сообщать на всю страну, что Ленинград не нуждается в продовольствии, кощунственно… Так для чего же и для кого был разыгран этот спектакль?»

И вдруг Валицкому пришла мысль: «Если бы можно было передать по радио хоть одну, только одну-единственную фразу: „Комиссары никогда не просят пощады!“ Именно эту фразу, произнесенную самим немцем. Она оправдала бы все остальное!.. Откуда он узнал, этот Бисмарк, что тот, расстрелянный, был комиссаром? Ах да, по красной звезде на рукаве гимнастерки. Но миллионы советских людей носят такие же звезды на пилотках, фуражках и шапках-ушанках. Их тоже можно считать комиссарами… И на моей пилотке, той, ополченской, была такая звезда…»

Внезапно мысль Валицкого вернулась в уже далекое, как ему казалось теперь, прошлое. К разговору, вернее, спору, который он вел в своем кабинете с так неожиданно появившимся у него дома Васнецовым. О чем они спорили тогда? Да, Валицкий утверждал, что Россия не покорится врагу никогда, потому что она — Россия. Потому что и в прошлом не покорялась никакой интервенции — ни монгольской, ни тевтонской, ни шведской, ни французской. Ни той, что была в восемнадцатом. А что ответил тогда Васнецов? Сначала ничего. Он рассматривал на письменном столе эскиз памятника Победы. Потом спросил: какого цвета знамя, которое держит боец?..

«Да, да, — мысленно произнес Валицкий. — Он с одинаковым основанием мог спросить, какого цвета звезда на пилотке бойца… Красный цвет. Красный — значит советский. В этом заключался главный аргумент Васнецова. Верный аргумент. Васнецов был прав. Для них, для немцев, все мы комиссары. Все со звездами. Они не вдаются в детали — где звезда, на рукаве или на пилотке. Может быть, в этом действительно нет существенной разницы?..»

Размышления его прервал легкий скрип двери. Из той комнаты, откуда только что ушел сам Валицкий, сейчас вышел Маграчев и направился к лестнице, никого и ничего не видя. Не заметил он и Валицкого, стоявшего у стены.

Но Федор Васильевич, подчиняясь неодолимому желанию высказать все, что накипело в душе за эти последние полчаса, окликнул его.

Маграчев остановился.

— Простите… — смущенно сказал Федор Васильевич. — Мы только что сидели рядом с вами… Моя фамилия Валицкий…

О том, что он совсем недавно видел Маграчева рыдающим, Валицкий, естественно, не упомянул.

Маграчев вздрогнул. Выведенный из состояния транса, он пристально посмотрел на Федора Васильевича и подтвердил:

— Я знаю вас. Вы архитектор и скоро должны выступать по радио.

— Мне невмоготу эта инсценировка, — мрачно признался Федор Васильевич. — Очевидно, вам — тоже?

— Нет, — сухо ответил Маграчев. — Я ее выдержал.

— Но вы же… тоже ушли?

— Работа закончилась, вот и ушел. Сейчас все уйдут.

— Работа? — удивился Валицкий. — В чем же смысл этой… как вы выразились… работы?

— Смысл элементарный. То, что говорили немцы, записано на пластинку и будет передаваться по радио.

— По радио? — еще более изумленно и негодующе спросил Валицкий.

— Запись сделана для автомашин специального назначения, для тех, которые с переднего края ведут вещание на противника. Неужели вам непонятна важность свидетельства самих немцев, что у нас пленных не убивают и что надежды на удушение Ленинграда голодом неоправданны?

— Вы хотите убедить немцев, что Ленинград не голодает? — с горькой усмешкой спросил Валицкий.

— Убедить фашистов можно только одним: пулей. И все же… в этой войне мы должны использовать все средства.

С этими словами Маграчев повернулся и пошел вдоль по коридору.