Курс русской истории (Лекция 1-86) - В Ключевский

Вторая война с Турцией и была вызвана недосмотрами, подготовившими или сопровождавшими первую. Мнимонезависимый Крым под покровительством России причинял ей хлопот еще больше прежнего ожесточенной усобицей партий русской и турецкой, насильственной сменой ханов. Наконец, решились присоединить его к России, что и повело ко второй войне с Турцией. Ввиду этой войны покинули северную систему с прусским союзом и вернулись к прежней системе австрийского союза. Сменились и сотрудники Екатерины по внешней политике: вместо Панина стали Потемкин, Безбородко. Но при новых отношениях и людях сохранилось прежнее мышление, привычная наклонность строить "испанские замки", как называла Екатерина свои смелые планы. Ввиду второй войны с Турцией были построены и предложены (1782 г.) новой союзнице Австрии два замка: между тремя империями, Россией, Австрией и Турцией, образуется из Молдавии, Валахии и Бессарабии независимое государство под древним именем Дакии и под управлением государя греческого исповедания; в случае удачного исхода войны восстановляется Греческая империя, на престол которой Екатерина прочила своего второго внука Константина. Екатерина писала императору Иосифу II, что независимое существование этих двух новых государств на турецких развалинах обеспечит вечный мир на Востоке. Иосиф беспрекословно соглашался, что непременно обеспечит, особенно если Австрия при этом что-нибудь присоединит от Турции. Он со своим министром Кауницем составил план заработать на этом греческом проекте русской дипломатии турецкую крепость Хотин на Днестре и широкую полосу от реки Ольты, притока Дуная, вплоть до Адриатического моря с Малой Валахией, Сербией, Боснией и даже с Истрией и Далматией, областями Венецианской республики, которая за то вознаграждалась из турецкого же территориального фонда Мореей, Критом, Кипром и другими островами. И все это за какую-то Дакию и за Греческую империю без Греции! Политика археологических реставраций встретилась здесь с политикой реальных интересов, с расчетами земельного хищничества. Вторая война (1787 - 1791), победоносная и страшно дорого стоившая людьми и деньгами, кончилась тем, чем должна была кончиться первая: удержанием Крыма и завоеванием Очакова со степью до Днестра, за Россией укреплялся северный берег Черного моря, без Дакии и без второго внука на константинопольском престоле.

РАСШИРЕНИЕ ВОСТОЧНОГО ВОПРОСА. Этим, однако, восточный вопрос не упразднялся. Борьба с Турцией, разрешая одни задачи, вносила в него другие, его расширявшие. Призыв подвластных Порте народностей в первое время служил только агитационным средством с целью затруднить врага; подстрекали и татар, и греков, и грузин, и кабардинцев, подпаливали Турцию, по выражению Екатерины, со всех четырех углов, не задумываясь о том, что строить на пожарище. Алексей Орлов с умилением мечтал только о том, как по изгнании турок из Европы на их месте опять водворится благочестие. Даже строительный ум Никиты Панина в проекте союза России с Пруссией и Австрией (1770 г.) с целью изгнания турок из Европы успокаивался на мысли, вознаградив Австрию из турецких земель, области, оставшиеся за турками, вместе с самим Константинополем превратить в республику: этот тройственный союз - новая панинская запряжка в дипломатическую телегу, а турецкая республика - под стать орловскому благочестию на опустелых турецких местах. Только перед второй турецкой войной дипломатический бред стал складываться в более определенные планы, построенные на исторических воспоминаниях или религиозно-национальных связях. Но творцы этих планов не понимали ни религиозных, ни национальных интересов как основы политических построений, славянские области Турции присоединяли к Австрии, православно-греческие - к католической Венеции; накануне первой турецкой войны в Петербурге вразумляли австрийского посла, что владеть Белградом с округом для Австрии гораздо выгоднее, чем Силезией, и советовали действовать в этом направлении. Впрочем, на деле события следовали не за изворотами дипломатического воображения, а за движениями армий в зависимости от географических расстояний. Потому попытка освободить морейских греков завершилась освобождением крымских татар; подняли православную Грузию, а в условия мирного договора включили присоединение магометанской Кабарды. В Кайнарджийском договоре (1774 г.) восстававшим за свободу грекам была выговорена только амнистия, а господари Молдавии и Валахии, пальцем не шевельнувшие для освобождения своих княжеств, получили право под протекцией русского посла в Константинополе ходатайствовать через поверенных по своим делам перед Портой, и это право стало основой автономии Дунайских княжеств. Молдо-валашская протекция русского посла, расширяясь, превратилась в русское покровительство всех турецких христиан. В таком составе восточный вопрос стоял на очереди во внешней политике России с начала XIX в. Под покровом русского протектората одна часть Европейской Турции за другой отторгалась от нее вполне или условно в порядке географической близости к России; только иногда этот порядок нарушался сравнительно более или менее ранним политическим пробуждением той или другой народности. Начавшись Дунайскими княжествами, дело продолжалось Сербией и Грецией и остановилось на Болгарии.

ОТНОШЕНИЯ К ПОЛЬШЕ. В западнорусском или польском вопросе допущено было меньше политических химер, но немало дипломатических иллюзий, самообольщения (недоразумений) и всего больше противоречий. Вопрос состоял в воссоединении Западной Руси с Русским государством; так он стал еще в XV в. и полтора столетия разрешался в том же направлении; так его понимали и в самой Западной России в половине XVIII в. Из сообщений приехавшего на коронацию в 1762 г. епископа белорусского Георгия Конисского Екатерина могла видеть, что дело не в политических партиях, не в гарантии государственного устройства, а в религиозных и племенных инстинктах, наболевших до междоусобной резни сторон, и никакие договоры, никакие протектораты не в силах мирно распутать этот религиозно-племенной узел; требовалось вооруженное занятие, а не дипломатическое вмешательство. На вопрос Екатерины, какую пользу может извлечь Русское государство из защиты православных в Польше, один тамошний игумен отвечал прямо: Русское государство праведно может отобрать у поляков на 600 верст плодороднейшей земли с бесчисленным православным народом. Екатерина не могла прикинуть такой грубо прямой постановки дела к шаблонам своего политического мышления и повела народно-психологический вопрос извилистым путем дипломатии. Общий национально-религиозный вопрос подменяется тремя частичными задачами, территориальной, покровительственной и полицейской: предположено было продвинуть северо-западную границу до Западной Двины и Днепра с Полоцком и Могилевом, добиться восстановления православных в правах, отнятых у них католиками, и потребовать выдачи многочисленных русских беглецов с прекращением дальнейшей их приемки. Этим и ограничивалась первоначальная программа русской политики. Диссидентское дело о покровительстве единоверцев и прочих диссидентов, как тогда выражались, об уравнении их в правах с католиками было особенно важно для Екатерины, как наиболее популярное дело, но и особенно трудно, потому что бередило много больных чувств и задорных интересов. Но именно в этом деле политика Екатерины обнаружила особенный недостаток умения соображать образ действий с положением дел. Диссидентское дело надобно было проводить сильной и властной рукой, а королю Станиславу Августу IV, и без того слабовольному человеку, не дали ни силы, ни власти, обязавшись по договору с Пруссией не допускать никаких реформ в Польше, способных усилить власть короля. Станислав по бессилию оставался, по его выражению, "в совершенном бездействии и небытии", бедствовал без русской субсидии, иногда не имея со своим двором дневного пропитания и перебиваясь мелкими займами. Своей гарантией поддерживали польскую конституцию, которая была узаконенной анархией, и сами же негодовали, что при такой анархии ни в чем от Польши никакого толку добиться нельзя. Притом Панин дал делу диссидентов очень фальшивую постановку. Уравнение их в правах с католиками, которого требовало русское правительство, могло быть политическое и религиозное. Православные ждали от России прежде всего уравнения религиозного, свободы вероисповедания, возвращения отнятых у них католиками и униатами епархий, монастырей и храмов, права невольным униатам воротиться к вере православных отцов. Политическое уравнение, право участия в законодательстве и управлении было для них не столь желательно и даже опасно. В Речи Посполитой только шляхта пользовалась политическими правами. Верхние слои православного русского дворянства ополячились и окатоличились; что уцелело, было бедно и необразованно; между православными дворянами трудно было отыскать человека, способного быть депутатом на сейме, заседать в Сенате, занимать какую-либо государственную должность, потому что, как писал русский посол в Варшаве своему двору, все православные дворяне сами землю пашут и без всякого воспитания. Даже епископ белорусский Георгий Конисский, глава православных Западной Руси, который по своему сану должен был сидеть в Сенате, не мог иметь там места, не будучи дворянского происхождения. Притом политическое уравнение пугало малосильное православное дворянство еще большим озлоблением господствующей католической шляхты, принужденной делиться господством со своими врагами. Все это сдерживало стремление диссидентов к политическим правам. Панин, напротив, больше всего хлопотал о политическом уравнении. Выступая во имя свободы совести как министр православной державы, он находил усиление православия, как и протестантизма в Польше, вредным для России. Протестантская религия может вывести поляков из их невежества и повести к опасному для России улучшению их государственного строя. "Относительно наших единоверцев этого неудобства быть не может", т. е. от православия нельзя опасаться ни искоренения невежества, ни улучшения государственного строя, но излишне усиленные нами православные станут от нас независимы. Им надобно дать политические права только для того, чтобы образовать из них надежную политическую партию с законным правом участвовать во всех польских делах, однако не иначе, как под нашим покровительством, "которое мы себе присваиваем на вечные времена". Мечтательный идиллик северной системы здесь - положительный макиавеллист. Вынужденными конфедерациями, т. е. вооруженными восстаниями, устроенными под давлением русских войск, арестами наиболее упрямых противников вроде епископа краковского Солтыка русское правительство добилось своего, провело на сейме вместе с русской гарантией конституции и свободой вероисповедания для диссидентов и политическое уравнение их с католической шляхтой. Но Панин ошибся в своих расчетах, а опасения диссидентов сбылись. Диссидентское уравнение зажгло всю Польшу. Едва разошелся сейм, утвердивший договор 13 февраля, как в Баре поднял против него конфедерацию адвокат Пулавский. С его легкой руки начали вспыхивать антидиссидентские конфедерации там и сям по всей Польше. Все бездомное и праздношатающееся из замотавшейся шляхты, из панской дворни, из городов и сел собиралось под знамена этих конфедераций и, рассыпаясь по стране мелкими шайками, грабило во имя веры и отечества кого ни попало; доставалось и своим, но более всего терпели диссиденты и евреи. По обычному конфедерационному праву всюду, где действовали конфедерации, упразднялись местные власти и водворялось полное безначалие. Это была своего рода польско-шляхетская пугачевщина, нравами и приемами ничуть не лучше русской мужицкой, и трудно сказать, которая из них клала больше позора на государственный строй, ее породивший, хотя причины обоих движений были различны до противоположности: там - разбой угнетателей за право угнетения, здесь - разбой угнетенных за освобождение из-под гнета. Русская императрица, за порядок и законы республики; польское правительство ей и предоставило подавить мятеж, а само оставалось любопытным зрителем событий. Русского войска было в Польше до 16 тыс. Эта дивизия и воевала с половиной Польши, как тогда говорили. Большая часть войска стояла гарнизонами по городам, и только четверть преследовала конфедератов; но, как доносил русский посол, сколько за сим ветром ни гоняются, догнать не могут и только понапрасну мучатся. Конфедераты всюду находили поддержку; мелкая и средняя шляхта тайно снабжала их всем нужным. Католический фанатизм был разогрет духовенством до высшей степени; под его действием разрывались все общественные и нравственные связи. Помянутый епископ Солтык перед арестом вызывался русскому послу склонить католиков на уступки диссидентам, если посол позволит ему по-прежнему вести себя самоотверженным борцом за веру для сохранения кредита в своей партии, т. е. позволит ему быть плутом и провокатором. Русский кабинет убедился, что ему не справиться с последствиями собственной политики, и поручил русскому послу подговаривать самих диссидентов пожертвовать частью дарованных им прав, чтобы сохранить остальные, и обратиться к императрице с ходатайством о разрешении им такой жертвы. Екатерина позволила, т. е. вынуждена была отказаться от допущения диссидентов в Сенат и министерство, и только в 1775 г., после первого раздела Польши, за ними утверждено было право быть избираемыми на сейм вместе с доступом ко всем должностям. Одною из причин непрямой постановки диссидентского вопроса были полицейские соображения, к нему прицепленные. Порядки самодержавно-дворянского русского правления так тяжело ложились на низшие классы, что издавна тысячи народа бежали в безнарядную Польшу, где на землях своевольной шляхты жилось сноснее. Панин потому особенно считал вредным наделение православных в Речи Посполитой слишком широкими правами, что тогда побеги из России еще более усилятся "при свободе веры, соединенной с выгодами свободного во всем народа". Тем [же] барским взглядом русская политика смотрела и на православное простонародье Речи Посполитой: в нем, как в единоверцах, видели предлог ко вмешательству в польские дела, но не хотели пользоваться им, как материалом для политической агитации против господствующего, сами находясь в положении такого же класса. Диссидентское дело обострило на Украине давнюю непрерывную борьбу православных с униатами и католиками, столько же ободрило правых, сколько озлобило вторых. Ответом православных на Барскую конфедерацию был гайдамацкий бунт (1768 г.), в котором вместе с гайдамаками, русскими беглецами, ушедшими в степи, поднялись запорожцы с Железняком во главе, оседлые казаки и крепостные крестьяне с сотником Гонтой и другими вождями. Явилась и подложная грамота императрицы Екатерины с призывом подниматься на ляхов за веру. Бунтари по-старому избивали евреев и шляхту, вырезали Умань; фанатизм греческий и холопий, как выразился о восстании король Станислав, боролся огнем и мечом с фанатизмом католическим и шляхетским. Русский бунт погасили русские же войска; повстанцы, избегнувшие кола и виселицы, воротились в прежние состояния. При такой двусмысленности русской политики православные диссиденты Западной Руси не могли понять, что хочет сделать для них Россия, пришла ли она совсем освободить их от Польши или только уравнять, хочет ли она избавить их от католического ксендза и униатского попа или и от польского пана.