Цикл 'Пограничная трилогия'+Романы вне цикла. Компиляция. 1-5 - Кормак Маккарти

довёл бы беспощадное солнце до окончательного угасания, словно сам отдал ему этот приказ много веков назад, прежде чем были проложены тропы, когда ещё не было ни людей, ни солнц, чтобы ходить по ним.

Напротив огромной отвратительной тушей сидел судья. Полуголый, он что-то писал в своей записной книжке. В лесу колючек, через который они недавно продирались, тявкали маленькие пустынные волки, на сухой равнине впереди им отвечали другие, ветер раздувал угли, которые он созерцал. Мерцали переплетённые светящиеся отростки чольи, они пульсировали, как горящие голотурии в фосфоресцирующем мраке морских глубин. За ними без устали следил идиот в клетке, придвинутой поближе к огню. Подняв голову, Глэнтон заметил за костром мальца, который сидел, закутавшись в одеяло, и наблюдал за судьёй.

Пару дней спустя они встретили измученное воинство под началом полковника Гарсии. Эти солдаты из Соноры искали банду апачей, которой заправлял Пабло, и в отряде насчитывалось почти сто всадников. Одни были без шляп, другие без брюк; у некоторых под мундирами вообще ничего не было. Оружие тоже допотопное — у кого старинные фузеи и «тауэрские» мушкеты,[206] у кого луки и стрелы, а у некоторых — лишь лассо, чтобы душить противника.

Глэнтон и его люди разглядывали этот отряд с холодным изумлением. Мексиканцы толпились вокруг с протянутыми руками, прося табаку, Глэнтон с полковником обменялись краткими приветствиями, а потом Глэнтон стал проталкиваться через это назойливое сборище. Они были другого племени, эти всадники, и вся земля к югу, откуда они произошли, и весь край к востоку, куда они направлялись, для него ничего не значили, земля и все, кто на ней жил, были где-то далеко, да и само их существование представлялось сомнительным. Глэнтон ещё окончательно не выбрался из рядов мексиканцев, а это ощущение уже передалось всему его отряду. Все повернули лошадей и последовали за ним, и даже судья ничего не сказал в оправдание желания покинуть место этой встречи.

Они отправились дальше во тьму, в простиравшиеся перед ними выбеленные луной просторы, холодные и тусклые. Луну над головой окружало кольцо, а внутри кольца холодным серым цветом светилось лунное гало с его перламутровыми морями. Лагерь разбили на низкой террасе, где по стенам иссохшего агрегата[207] можно было определить, где раньше протекала река, развели костёр и молча уселись вокруг. Когда пёс, идиот и ещё кое-кто поворачивали головы, их глаза светились красным, словно в глазницах тлели угли. Языки пламени разлетались на ветру, а головешки то бледнели, то разгорались, потом снова бледнели и снова разгорались, словно пульсирующая кровь выпотрошенного на земле живого существа, и они смотрели, не отрываясь, на огонь, в котором действительно есть нечто от самих людей, потому что без него они чего-то лишены, отделены от своих истоков и чувствуют себя изгоями. Ибо каждый костёр — это все костры, первый и последний из когда-либо разожжённых. Через некоторое время судья поднялся и отошёл от костра с какой-то непонятной целью, потом кто-то спросил бывшего священника, правда ли, что одно время на небе было две луны. Посмотрев на лунное гало над головой, бывший священник сказал, что, возможно, так оно и было. Но наверняка сущий горе Господь в премудрости своей и в смятении от приумножения лунатизма на этой земле, должно быть, послюнявил большой палец и, нагнувшись из первозданного хаоса, приложил к одной из них, и она, зашипев, исчезла. А раз он сумел найти иные средства, благодаря которым птицы могут находить свой путь во мраке, он мог разобраться и с этим тоже.

Потом был задан вопрос о том, есть ли на Марсе или иных планетах во вселенной люди или подобные им существа, и на него отрицательно ответил судья, который уже вернулся к костру и стоял, полуголый и потный; он сказал, что нигде во вселенной людей нет, кроме тех, что на земле. Когда он заговорил, прислушались все — и те, кто повернулся и стал смотреть на него, и те, кто нет.

Истина об этом мире, говорил судья, заключается в том, что в нём нет ничего невозможного. Если бы вы, родившись, не увидели всего, что есть в мире, и не лишили бы его тем самым необычности, вы увидели бы мир таким, каков он есть, — фокусом со шляпой на лекарственном шоу, горячечным сном, гипнотическим состоянием, населённым химерами, у которого нет ни аналогов, ни прецедентов, кочующей ярмаркой с аттракционами, бродячим цирком, чьё окончательное предназначение остаётся после многочисленных представлений на множестве грязных полей столь не поддающимся описанию и гибельным, что трудно даже представить.

Вселенная — это не нечто узкое, и устройство её не ограничено какой-то широтой, если представлять себе, что где-то ещё она повторяет нечто уже в ней имеющееся. Даже в этом мире есть больше неизвестного нам, чем того, о чём мы знаем. И порядок в творении у вас перед глазами — это лишь то, что вы в него вложили сами; это верёвочка, проложенная в лабиринте, чтобы не заблудиться. Ибо сущее имеет собственный строй, и ни одному человеку не объять этого, так как сам разум — явление среди других явлений.

Браун сплюнул в огонь. Ещё одна твоя безумная теория, проговорил он.

Судья улыбнулся. Сложив ладони на груди и вдохнув ночного воздуха, он подошёл к нему поближе, присел на корточки и вытянул руку. Потом повернул её, и все увидели у него между пальцев золотую монету.

Где монета, Дэйви?

Я сообщу тебе, куда эту монету засунуть.

Судья взмахнул рукой, и монета блеснула вверху в свете костра. Должно быть, она была к чему-то незаметно привязана — к конскому волосу, что ли, — потому что, описав круг над костром, вернулась к судье, и он, поймав её, улыбнулся.

Дугу, по которой вращаются небесные тела, определяет длина их привязи, объяснял он. Будь то луны, монеты или люди. Его руки двигались, словно целой серией пассов он вытягивал что-то из кулака. Следи за монетой, Дэйви.

Он метнул её, и монетка, прочертив дугу в свете костра, пропала во мраке. Все смотрели в ночь, где она исчезла, смотрели на судью и, наблюдая, были, в той или иной степени участия, единым свидетелем.

Монета, Дэйви, монета, шептал судья. Он сидел прямо, подняв руку, и с улыбкой обводил всех взглядом.

Монета вернулась из ночи, пролетела над костром с негромким высоким жужжанием и оказалась у судьи в поднятой руке, в которой только что ничего не было. Послышался чуть слышный шлепок, и он уже держал монету на ладони. При этом некоторые стали говорить, что