Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Надобно отдать Савари справедливость. Услышав известие о смерти императора, он почти без чувств упал на стул, стоявший подле, и несколько секунд не видел и не слышал ничего: Савари истинно любил императора.

Однако по мере того как прояснялись его мысли, в душе его происходило новое волнение, он видел, хоть еще и не был убежден в этом, что дело нечисто, но оно исполняется и может иметь пагубные следствия. Император мог умереть при отступлении из России, но так ли должны были узнать об этом его министры? Это замечание, очень справедливое в основании своем, заставило его усомниться во всем, и он с твердостью сказал об этом Лагори.

— Лагори! — добавил он. — Мы вместе жили на бивуаках, вместе и в одних бивуаках окуривались неприятельским порохом… Надеюсь, ты не забудешь этого и не позволишь убить меня как собаку…

При слове убить Лагори вздрогнул, потому что он был честный человек.

— Кто говорит о смерти? — сказал он в волнении.

— Да все вокруг меня! — ответил герцог, устремляя на него строгий взгляд, который заставил Лагори потупить глаза. — Сверх того, — прибавил герцог Ровиго, — я спас жизнь твою, Лагори, во время дела Моро; надеюсь, ты не забудешь этого.

Лагори не ответил ничего, но он быстро подошел к Савари, взял его за руку и сжал ее почти судорожно. В самом деле, они были все как будто в бреду горячки. Наконец герцога Ровиго бросили в наемный кабриолет и отвезли в Ла Форс, где он с величайшим изумлением увидел господина Пакье, который так же мало понимал всё это непостижимое приключение, как и министр полиции. В довершение нелепости всей этой истории смотритель тюрьмы не хотел принимать их как взятых под стражу…

Между тем Мале отправился к генералу Гюлену, который в отсутствие Жюно, парижского губернатора, бывшего тогда в России, начальствовал войсками в Париже и Первой дивизией. Гюлен не знал генерала Мале, который был уже в комнате подле спальни Гюлена, бывшего в тот момент в постели со своей женой. Когда ему сказали, что какой-то генерал спрашивает его, Гюлен встал и в одном шлафроке вышел в ту комнату, где был Мале, который тотчас приступил к делу и объявил ему о смерти императора и об учреждении нового правительства. Гюлен поглядел на Мале и тотчас увидел, что это обман, но он был один во внутренних своих комнатах, а Мале говорил о войсках, приведенных им с собой Гюлен в ту же секунду решился поступить сообразно делу, потому что он был человек с умом и сильной волей. Только ему надобно было бы употребить свои кулаки и свою физическую силу[233], и он вздумал испугать этого пришельца и, сделав вид, что рассматривает постановление Сената и назначение Мале, подошел к своему бюро, будто для сличения подписи, а в самом деле для того, чтобы вынуть из ящика пару заряженных пистолетов. К несчастью, Мале увидел это по отражению в зеркале, сделал два шага в бедному Гюлену и почти в упор выстрелил в него из пистолета. Пуля попала в левую щеку, Гюлен упал. Мале, думая, что убил его, быстро сошел с лестницы и удалился из главного штаба, который помещался тогда в доме на Вандомской площади. Уходя, он приказал своим солдатам не выпускать никого из дома и сам поспешил к Дусе, начальнику штаба парижского коменданта, занимавшему это место с момента учреждения его, то есть с 1792 года. Тот знал Мале как свою мать, сказал бы Фигаро, и вместо всякого ответа на его болтовню о смерти императора и постановления Сената спросил у него, кто имел власть дать ему свободу, и приказал ему возвратиться в тюрьму.

Пока плац-майор Дусе говорил так, как должны были бы говорить Пакье и Ровиго, Мале соображал, что надобно употребить в дело и второй пистолет, бывший у него в кармане, и попробовать его над головой Дусе. Он уже засунул руку в карман, но тут вошли в комнату два человека, опытные в делах такого рода, и тихонько приблизились к беглому заключенному — старик Лаборд, парижский плац-адъютант, и инспектор полиции Паск. Он-то, по знаку Дусе, схватил генерала Мале под оба локтя, сжал и бросил на пол, да так, что тот не успел еще и достать пистолет. Мале тотчас связали, и Дусе поспешил в дом Первой военной дивизии: там только узнал он всё, что происходило. Гюлен был тяжело ранен, и сначала боялись за его жизнь; однако он скоро вылечился.

Этому призраку заговора хотели после придать важность и уверяли, что Мале имел обширные сношения с иностранцами. Не верю этому нисколько! Молчание его во время процесса доказывает только одно: ему нечего было сказать! Впрочем, довольно с него и того, что он арестовал министра полиции и отослал его в тюрьму, по тому же адресу отправил помощника его и ранил генерал-лейтенанта; всё это сделал он собственной своею мыслью, по собственному побуждению, и, наконец, заставил самого инспектора полиции выворотить себе руки… А этот поступил так, что, право, достоин был быть министром полиции или по крайней мере префектом. Если бы я была императором, я сделала бы это.

Мале связали как настоящего сумасшедшего, и всё дело его тотчас исчезло, как те создания фей, которые они, играя и шаля, воздвигают на пустынном острове и потом разрушают одним дуновением.

После этого поехали отыскивать господина Пакье и герцога Ровиго и водворили обоих в их домах.

В тот день 23 октября, часов в одиннадцать утра, я только что вошла в мою ванную комнату, когда услышала довольно громкий разговор господина Фиссона, секретаря моего мужа, с госпожою Лаллеман. Ванная комната была между нею и комнатою во двор. Госпожа Лаллеман отворила дверь и сказала мне:

— Милый друг! Понимаете ли вы, что говорит господин Фиссон? Для меня это арабская грамота.

— А что такое? — спросила я. — Не известие ли из армии?

— Правда, что это известие, — сказала госпожа Лаллеман, — только не из армии, и оно не страшное, а странное… — И она захохотала. Потом, отворив дверь, она велела господину Фиссону говорить со своего места и стала так, чтобы видеть, какое действие произведет это на меня.

— Я говорил госпоже Лаллеман, сударыня, — начал Фиссон, сам веселясь своим рассказом, — что герцог Ровиго был отвезен в Ла Форс сегодня утром в семь часов, в одно время с бароном Пакье; что их отправил туда генерал Мале; что теперь сам он в Тампле или не знаю где, а