Андрей Битов: Мираж сюжета - Максим Александрович Гуреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Внезапно согнулась ее спина.
И вся она, сжавшись, сидит сейчас на скамейке».
И тут же на ум приходит хармсовская старуха, о которой сам Даниил Иванович сообщает буквально следующее: «На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю её: “Который час?”
– Посмотрите, – говорит мне старуха.
Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок.
– Тут нет стрелок, – говорю я.
Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
– Сейчас без четверти три.
– Ах так. Большое спасибо, – говорю я и ухожу.
Старуха кричит мне что-то вслед, но я иду, не оглядываясь».
Битовская старуха, как мы видим, не стоит, а сидит, и у нее нет часов, потому что она сама и есть часы. То есть по ней вполне можно определять времена года, а также время суток. Она совершенно неподвижна, чем отличается от хармсовских старух, которые «от чрезмерного любопытства» вываливаются из окон и разбиваются насмерть (кажется, их было шесть, шесть трупов, стало быть). И наконец, она абсолютно реальна в своей абсурдности. До такой степени реальна, что ее невозможно не запомнить в этом «нарядном ситчике» или в чудовищного кроя «коричневом мужском пальто».
«Ничто не может быть забыто. Пропущенные ОБЭРИУты возрождались через незнание. Ранний Горбовский и ранний Голявкин были возрождением этих людей», – утверждает Битов…
«…а продолжением был сам Битов», – предполагает уже автор этих строк и пускается в размышления о том, что реализм, будь он критическим или социалистическим абсурден в своей основе, потому как противоречит логике жизни, но соответствует требованиям идеологии. Дело в том, что логика жизни не имеет своих законов в отличие от логики общества или логики существования семьи, которая (логика семьи) имеет известные ограничения, рамки, свои устои, в которых сочинителю (не только Битову или Довлатову, Бродскому или Домбровскому, Саше Соколову или Фазилю Искандеру) тесно как в гробу, что стоит в коридоре квартиры на Аптекарском проспекте.
Потому-то и происходит омертвение реалистического текста, избегающего абсурда, как инфекционного заболевания, наступает его окоченение, оцепенение, единообразие наступает.
Поэтому рассказ «Люди, которых я не знаю» заканчивается так:
«Женщина сидела, положив локти на колени, а голову на ладони, смотрела вперед, и ничего не попадало в ее взгляд.
– Что же ты молчишь! – толкнула ее дворничиха.
Женщина деревянно покачнулась и завалилась набок, нелепо задрав стоптанные башмаки.
– А-а-а-а! – закричала дворничиха…
– Да-а… – сказал дядя Миша и стал звонить по телефону».
Телефон долго звонит в «спокойном доме», населенном «тихими стариками», но трубку здесь никто не берет.
Дом, как мы помним, имел окна разной формы…
Таким образом, из водочного потопа выбраться удалось…
Прецедент был создан…
Автор раскладывал высохшие листы рукописи на дедовом столе вперемешку с фотокарточками, семейными реликвиями и старыми письмами. Текст становился неотъемлемой частью Дома. Казалось, что он был написан давно, или даже, что он был всегда, «прежде всех век», просто таился до поры, периодически настаивая на своем освидетельствовании, на своей идентификации (быть написанным или прочитанным, например).
Битов вспоминал: «Первым профессиональным читателем моих ранних рассказиков оказался Давид Дар в 1959 году (Давид Яковлевич Дар (1910–1980), писатель, журналист, муж Веры Пановой. – М. Г.). Будучи женатым на великой ленинградской писательнице, он вернул мне рукопись на пороге ее барской квартиры. Похвалив мои начинания, он не пошел на то, чтобы впустить меня и познакомить с нею, однако, испытывая неловкость, вот что добавил к своей похвале: “Андрей! А вы давно перечитывали великие произведения?” Заподозрив его в менторстве, я спросил, что именно он имеет в виду. Он перечислил. Я ему как на духу ответил, что читал только “Робинзона Крузо” и Джека Лондона. “Божественную комедию” и “Гамлета” вообще не читал…
А я перечитал… – печально вздохнул Дар. – Вы даже не представляете, как это все плохо написано! Это было, конечно, оригинально, и вот чем он… уравновесил:
А хоть “Тристрама Шенди” вы читали?
“Впервые слышу”, – честно ответил я.
“Как же я вам завидую, что вы это впервые прочтете!”
Я поверил его интонации.
Выходит, мне и тут повезло. Прививка от мании величия…
Проза для меня изменилась: проза жизни становилась жизнью прозы».
Вот и получилось, что сам себя нагнал, что убежать от себя не удалось, и на повседневность обрел возможность смотреть сквозь прозаический текст, как сквозь объектив фотоаппарата.
Еще в Горном Андрей увлекся фотографией и был приобретен фотоаппарат ФЭД-2.
Начало этого увлечения было связано с другим увлечением – студент-первокурсник познакомился с девушкой с экзотическим именем Дагмара и, вероятно, влюбился в нее. О Дагмаре мы узнаем из писем Ольги Кедровой: «Андрюша увлечен фотопечатанием. Сначала его учила Дагмара, с которой (с ней) они напечатали тонны снимков… А теперь он продолжает сам, со своих пленок. Жаль, что увеличитель ему надо уже отдавать. Придется со временем покупать свой, так как это занятие крайне увлекательное и совсем не сложное».
Увы, ни, кто такая Дагмара, ни куда делись «тонны снимков», нам не суждено узнать.
Впрочем, некоторые гипотезы на сей счет мы попытаемся построить, но несколько позже…
В начале 2000-х Битов скажет: «Взгляд отдыхает. Кадр его ломает. Жаль, нет фотоаппарата. И это мое хобби умерло. А ведь проще было бы сделать фотосессию, чем все это словами… Каждый может нажать кнопку. В искусстве важно, кто нажал. Фотография – остановленное время. Просьба об утраченном времени. Часто мы освещены снаружи, но сами мы не светимся. Когда не хватает света, фотограф применяет вспышку. Может быть, вспышка и есть взгляд странного животного по имени человек, который перестал видеть только пищу и, поднявшись с четверенек, увидел что-то еще. Вспышка задерживает конец света».
Впрочем, до конца света было еще очень далеко, да и часто пользоваться вспышкой мэтры фотографии не рекомендовали.
Итак, навык фотографировать, проявлять и печатать фотоизображение пригодился Андрею во время институтской практики. Он продолжал снимать и когда работал по специальности, и когда навсегда спрятал диплом выпускника ЛГИ им. Г. В. Плеханова в семейный реликварий, он же ковчежец-мощевик.
Что же касается до объектива, то он предпочитал, как широкоугольную оптику (это как слеза или капля, в которой отражается весь окружающий тебя мир), так и штатный объектив 50 мм – когда было необходимо сосредоточиться на главном, не отвлекаясь на лишние детали, лишних персонажей, лишние сюжеты.
Мыслится, что фотоаппарат и есть идеальная действующая модель того, как происходит задержка времени, остановка мгновения через вспышку света, которая проникает в темную комнату на сотую долю секунды. А потом все вновь погружается в
