Худей! - Стивен Кинг

Но я верю, что где-то, в глубине души, ты также веришь, что это возможно. Я думаю, что часть твоего гнева, направленного против меня прошлой неделей, была обращена против моей настойчивой уверенности, что твое сердце знает правду. Можешь обвинить меня в игре в психиатра-любителя, если хочешь, но я рассуждаю следующим образом: поверить в проклятие — значит поверить в то, что только один из нас был наказан за то, в чем оба сыграли немаловажную роль. Я говорю об увиливании от своей части вины с твоей стороны… и Бог свидетель, Хейди, темной и трусливой частью своей души я понимаю, что раз уж я качусь по этому дьявольскому склону, было бы справедливо, если бы ты покатилась следом… убожество нуждается в компании, и мне кажется, что в каждом из нас засел стопроцентный ублюдок, так крепко запутавшись в нашей лучшей части, что мы никогда не сумеем от него освободиться.

Есть во мне и другая часть, та часть, которая любит тебя, Хейди, и никогда не пожелает тебе никакого вреда. Эта лучшая часть имеет свою интеллигентную, логическую сторону, и вот поэтому я уезжаю. Я должен найти того цыгана, Хейди. Я должен разыскать Тадеуша Лемке и рассказать ему, через что мне довелось пройти за последние шесть недель. Нетрудно обвинить, нетрудно жаждать возмездия. Но если взглянуть на вещи попристальней, начинаешь видеть, как каждое событие переплелось с другим событием, что иногда странные вещи случаются. Никто не хочет считать, что это так, потому что тогда мы не сможем ударить другого, чтобы облегчить собственную боль. Нам придется искать другие способы, а ни один из других способов не явится настолько же простым или настолько удовлетворяющим. Я хочу сказать ему, что не имел злобных намерений. Я хочу попросить его, чтобы он отвратил от меня проклятие… если это в его власти. Но больше всего мне хочется извиниться перед ним. За себя… за тебя… за весь Фэрвью. Теперь я знаю о цыганах намного больше, чем раньше. Можно сказать, у меня открылись глаза. Если Лемке не сможет или не захочет помочь мне, я, по крайней мере, буду знать, что сделал все, что было в моих силах. Тогда я вернусь домой и со спокойной совестью отправлюсь в клинику Гласмана, если ты все еще этого хочешь.

Я не возражаю, если ты покажешь это письмо Майклу Хьюстону или врачам в Гласмане. Я думаю, что они согласятся. То, что я делаю, может оказаться лучшей терапией. Они рассудят: если я делаю это из-за чувства собственной вины, свидание с Лемке станет достаточным искуплением. Или, решат они, вступит в действие несколько других факторов: первое, Лемке рассмеется и скажет, что за всю свою жизнь не сумел наложить ни одного проклятья. Так он разрушит весь фундамент моей мании. А может, Лемке, увидев возможность заработать, солжет и скажет, что действительно проклял меня, а потом назначит цену за какое-нибудь шарлатанское лечение — но врачи будут уверены, что шарлатанский курс лечения от шарлатанского проклятия может оказаться эффективным.

Через Кирка Пеншли я нанял детективов и установил: цыгане сейчас движутся на север. Я надеюсь выйти на их след в Мэйне. Если что-нибудь случится, я дам тебе знать как можно скорее, а пока постараюсь не беспокоить тебя. Но верь, я люблю тебя всем сердцем.

Твой Вилли.

Он положил письмо в конверт, написал на конверте «Хейди» и оставил его на кухонном столе, потом вызвал такси. На ступеньках он ждал такси, все еще надеясь, что Хейди вернется раньше, и они смогут поговорить о том, что он попытался изложить в письме.

Но лишь шлепнувшись на заднее сиденье такси, он признался, что разговор с Хейди вовсе нехорошая идея. Разговоры с Хейди — часть прошлого, часть того времени, когда он жил в мирном городке Фэрвью. Если такие разговоры и ждут его в будущем, то… Если было впереди будущее, то оно лежало за развилкой дорог. Он должен был сделать правильный выбор, прежде чем раствориться в воздухе.

Глава 17

Вес 137 фунтов

Ночью Вилли остановился в Провиденсе. Он позвонил в контору и продиктовал послание для Кирка Пеншли: не вышлет ли он все имеющиеся фотографии цыган и номера их машин в отель Шератон в Южном Портланде, Мэйн?

Поездка из Фэрвью в Провиденс — сто пятьдесят миль. Вилли был на грани изнеможения. Впервые за неделю он спал без снов. На следующее утро он обнаружил, что в ванне номера нет весов. «Слава богу! — подумал Вилли. — Благодарю хозяев отеля, за эту маленькую любезность».

Вилли быстро оделся, с удивлением услышав свое прерывистое дыхание. В 8.30 он был в пути и вписался в отель Шератон к 18.30. Там его поджидало послание от Пеншли: «Информация добывается, но с трудом. Может занять день или два».

«Великолепно, — подумал Вилли. — Два фунта в день, Кирк, какая малость. Пять дней, и я сброшу всего лишь эквивалент весу пакета муки средних размеров».

Отель оказался круглым зданием, и комната Вилли напоминала своей формой отрезанный кусок круглого пирога. Его перегруженный мозг, который до сих пор справлялся со всем, нашел почти невозможным иметь дело со спальней с острым углом, Вилли подумал, что если форма зала ресторана такая же, лучше ему заказать обед в номер.

Он только вышел из ванной, когда послышался стук официанта. Надев халат, который администрация предусмотрительно снабдила карточкой, вложенной в карман: «Не укради», Халлек открыл дверь… и впервые его посетило неприятное ощущение балаганного уродца. Официант был молодым парнем не более 19 лет, с всклокоченными волосами и впалыми щеками, словно пародия на британских панк-музыкантов. Ничего выдающегося. С отсутствующим видом он посмотрел на Вилли. За каждую смену он видел сотни людей в халатах отеля: может, его заинтересованность слегка изменилась бы, если бы он посмотрел на счет и сосчитал размеры чаевых. Потом глаза официанта слегка расширились в испуге, который выглядел почти ужасом. Выражение лишь на миг промелькнуло у него на лице, потом выражение безучастности снова вернулось. Но Вилли все заметил.

Ужас. Почти ужас.

А выражение испуга осталось — скрытое, но осталось.

Вилли решил, что заметил перемену только потому, что к выражению лица официанта добавился новый элемент — завороженность.

Они оба замерли на мгновение, сплетенные неприятным, не желательным соучастием зеваки и объекта, на который стоило поглазеть. Вилли смутно вспомнил Дункана Хопли, сидящего в уютном домике с выключенным освещением.

— Заносите, — грубо сказал Вилли, прервав слишком свирепо затянувшееся молчание. — Или собираетесь так стоять весь день.

— Извините, — произнес официант. Краска залила его лицо, и Вилли пожалел о своей грубости. Официант не был панк-рокером или каким-то подрастающим преступником, зашедшим в цирк поглазеть на живых крокодилов. Просто студент, подрабатывающий в летнее время. Студент, который удивился при виде настолько худого человека, чья худощавость могла быть, а могла и не быть, результатом какого-то заболевания.