Ведьма на Иордане - Яков Шехтер

— Я обязан сказать вам несколько слов, — глава ешивы, худой высокий старик в черном сюртуке, был подчеркнуто вежлив. Он хорошо понимал, что данцигский еврей, судя по всему наследник большого состояния, вряд ли надолго задержится в его ешиве. Но несмотря на эти соображения, он целый год усердно работал, помогая юноше пробираться по тропам Талмуда.

— Янкл хороший парень, — он замолчал, словно подбирая слова. Лейзер спокойно смотрел на главу ешивы. Он предполагал, что тот может ему сказать. Его три сына тоже просидели по году в этой ешиве, и поэтому глава ешивы разговаривал с ним открыто и прямо, как с одним из своих.

— Да, Янкл хороший юноша, — повторил глава ешивы. — Надежный, честный. Трудолюбивый. Не без способностей. Совсем не без способностей. — Он снова замолчал.

«Зачем ты тянешь? — с раздражением подумал Лейзер. — Ты ведь уже три раза говорил мне примерно одни и те же слова. Неужели я могу их забыть?»

— Так вот, — раввин посмотрел прямо в глаза собеседнику, и Лейзер неожиданно для себя увидел в них грусть. — Из вашего племянника не получится ни раввина, ни ученого. Всевышний не наделил его способностями для такого рода деятельности. Янкл будет хорошим евреем, он сможет ходить на вечерние уроки и понимать, что на них будут объяснять. Но не больше. Не больше.

Лейзер понял, почему раввин загрустил. Да, еще один год вместе с еще одним юношей. Дополнительные занятия, разговоры по вечерам, словом, душевные затраты. И опять неудача. Главе ешивы хочется, чтобы у него выросли выдающиеся ученики, но до сих пор из хрубешувской ешивы выходили только заурядные раввины. Нет, заурядный раввин — это тоже очень непросто, но…

— Я вас понимаю, — сказал Лейзер. — Я поговорю с племянником.

— Ему есть на что жить? — участливо спросил раввин. Вопрос был почти праздным, но, выставляя юношу из учебного заведения, где по правилам ему был обеспечен стол, он был обязан спросить.

— Ого, — усмехнулся Лейзер. — Нам бы доходы его отца…

Поначалу Янкл не знал, что сказать. Его точно хлопнули по голове кожаной грушей из школьного гимнастического зала. Пару раз с ним такое случалось, и он навсегда запомнил звон в ушах и тихое вращение стен, потолка, пола.

«Получается, спокойному счастью ешивы пришел конец. Провел вместе с этими людьми год, прошел вместе небольшой отрезок жизни, и теперь надо снова заботиться о будущем».

До сих пор будущее представлялось Янклу простым и понятным. Он собирался учиться всю свою жизнь и был уверен, будто в этом заключается смысл мироздания.

— Мир создан для тебя, — не уставал повторять глава ешивы. — Для еврея, сидящего над Талмудом. Есть только один день, только один еврей и только одна страница. И ты должен ее как следует понять. Для этого всходит солнце, вода совершает свой бесконечный круговорот, расцветают деревья и колосится пшеница.

И Янкл поверил, и принял, и пошел по дороге… Но как же быть сейчас?

Разъяснения дяди Лейзера о вечерних занятиях его не успокоили. Какие еще вечерние занятия? А как же только одна страница и только один еврей? Кто будет изучать ее, если он, Янкл, уйдет из ешивы, кто выполнит предназначенную лишь для него одного работу, которую Всевышний заложил в основу мира?

И вдруг до него дошел смысл разговора. Его считают неспособным, непонятливым. От него хотят избавиться. Нет, он отдает себе отчет, что ребята, сидевшие рядом за столом, ушли куда дальше. Они ведь занимались Учением с детства, только Учением и больше ничем другим. Они не знали ни немецкого языка, ни алгебры, ни географии, понятия не имели о химии и, возможно, были уверены, будто солнце вращается вокруг земли. Зато комментарии к Талмуду они читали наискосок и с такой скоростью, о которой Янкл мог только мечтать.

Но ведь у каждого еврея есть своя, лишь для него приготовленная часть Торы, и он обязан ее раскрыть, чтобы стать соучастником творения, продолжить мироздание, выполнив задачу, возложенную на него Творцом! Или это просто слова, пустые звуки, и он должен к ним относиться так же, как относился к урокам философии в последних классах, пропуская мимо ушей мудреные рассуждения приходящего преподавателя?

Нет! Это правда, он принимает ее всем сердцем, всей душой, поддерживает всей крепостью мышц. Ему нужно лишь время, всего только время, и он нагонит соучеников, станет с ними вровень, а может, даже и обойдет. Ведь у него есть опыт изучения других дисциплин, он смотрит на вещи шире и может понять больше, чем они, всю жизнь просидевшие в Хрубешуве.

Янкл еще не успел переварить случившееся, еще не успел понять, что делать с собой дальше, как пришло письмо из Данцига. Обратный адрес был ему хорошо знаком: он прожил на этой улице и в этом доме всю жизнь, но листок в конверте его озадачил. За прошедший год отец несколько раз писал ему письма. Скупые и строгие, состоящие в основном из вопросов. Теперь в конверте лежал узкий листок розовой бумаги, слегка пахнущий духами. Незнакомым женским почерком его просили безотлагательно приехать в Данциг: «Ваш отец тяжело заболел, его дни сочтены. Поспешите».

Он никогда не был близок с отцом. Он всегда считал, что они, в сущности, чужие друг другу люди. Но когда смысл написанных на розовом листочке слов дошел до сознания Янкла, ему стало дурно. Тугой ком подкатил к горлу, а на глазах выступили невесть откуда взявшиеся слезы.

Вдруг в его памяти всплыло воспоминание из детства: отец, гуляющий с ним в городском саду вокруг ротонды, где так бравурно и громко играл оркестр. И как спокойно было ему идти по дорожкам, посыпанным желтым песком, держась за надежную, уверенную руку отца. И запах лавандового одеколона, который источала эта рука, удивительная смесь этого запаха с ароматом трубочного табака, пропитавшего их квартиру.

Отец казался Янклу неколебимым и вечным, как прибрежные утесы. Он существовал всегда и должен был существовать всегда, отгораживая Янкла от ярости мира. Пока он был, пусть где-то далеко и отдельно, Янкл по-прежнему оставался маленьким мальчиком, крепко держащимся за отцовскую руку. Ледяной холод мирового пространства дохнул на него из конверта с розовым, пахнущим женскими духами листком бумаги.

Янкл немедленно собрался и поехал в Данциг. Стояла сухая ранняя осень, лишь по утрам наползали туманы, как предвестники приближающейся сырости. Листья только начали облетать, и клены у дороги еще золотились, шумно потряхивая ветками. На второй день поездки пошли дожди, стало сыро и холодно. Вороха опавших за ночь листьев, хранивших остатки солнечного тепла,