Златокудрая Эльза - Евгения Марлитт

– Дальше! Дальше! – задыхаясь, воскликнул лесничий.

«Симон положил его на порог домика лесничего, – читал Рейнгард, – и видел сегодня, что жена Фербера ласкает его, как свою родную дочурку. По закону нашего рода мой сын не имеет права на наследство Гнадевицев, но то, что я имею от матери, вполне оградит его от нужды. В ратуше в Л. лежат мои распоряжения и документы, доказывающие, что он – мой сын и наследник. Пусть Господь Бог и сострадательные сердца охраняют его юность, а я этого уже не смогу! Все, что окружало ее в дни счастья, должно быть около нее и после смерти. Драгоценности по праву принадлежат ее ребенку, но мысль о том, что те вещи, которые покоились на ее шее, головке, могут попасть в чужие руки, возмущает меня. Пусть лучше все погибнет здесь.

Еще раз обращаюсь к тебе, которого случай приведет сюда, может быть, только через много столетий: помолись за меня и не нарушай покой умершей.

Йост фон Гнадевиц».

Оба брата молча подали друг другу руки и подошли к гробу. В них текла кровь удивительного создания, которое зажгло любовь в сердце молодого Йоста и не вынесло неволи!

– Она оказалась нашей родоначальницей, – сказал, наконец, Рейнгарду растроганный Фербер. – Мы – потомки того подкидыша, происхождение которого до сих пор оставалось тайной, потому что бумаги, которые должны были установить права ребенка, погибли в пожаре. Мы должны на несколько дней прервать работу, – обратился он к одному из каменщиков, который, из вполне извинительного любопытства, наполовину спустился с лестницы и с удивлением слушал разъяснение тайны, до сих пор живущей в Линдгофе.

– Но зато вы должны завтра сложить склеп на кладбище, – велел им лесничий. – Я сегодня же поговорю с пастором.

Он подошел к шкафу и взглянул на платья, некогда окутывавшие стройные формы цыганки и, по-видимому, висевшие в том порядке, в котором видели их на красивой Лиле восхищенные взоры влюбленного.

На дне шкафа стояли туфли. Лесничий взял одну пару. Они как раз покрыли его большую ладонь. Вероятно, только настоящим ножкам Золушки они были бы впору.

– Я снесу их Эльзе, – с улыбкой проговорил он. – Пусть она увидит, что ее прабабушка была такой же миниатюрной, как и она.

Фербер между тем очистил от пыли мандолину. Рейнгард запер ящик с драгоценностями и взял его за изящную ручку, приделанную к крышке. Все трое снова поднялись по лестнице. Отверстие в потолке заложили досками и все трое снова направились в обратный путь.

Дамы с напряженным интересом ждали у подножия башни и были немало удивлены, увидев необычайное шествие. Однако они не узнали ни слова обо всем случившемся, пока общество не собралось под липами. Тогда Рейнгард поставил ларец на стол, подробно описал потайную комнату и ее содержимое, достал роковой документ и прочитал его на этот раз гораздо глаже, чем раньше.

Дамы, затаив дыхание, молча слушали эти излияния пылкого сердца. Елизавета сидела бледная и молчаливая. Но когда Рейнгард дошел до места, проливающего свет на неясные стороны прошлого их семьи, вскочила и с изумлением взглянула на улыбающееся лицо дяди, который наблюдал за нею. Госпожа Фербер после окончания чтения в течение нескольких минут оставалась ошеломленной. Это романтичное разрешение старой семейной загадки являлось непостижимым для ее ясного ума.

Мисс Мертенс, которой пришлось рассказать всю историю, потому что она ничего не знала о подкидыше, всплеснула руками, услышав о чудесном стечении обстоятельств.

– Что же, на основании этой бумаги вы имеете права на наследство? – с живейшим интересом спросила она.

– Без сомнения, – ответил Фербер, – но как мы узнаем, что представляло собой то материнское наследство. Этот род вымер, имя Гнадевицев угасло, все перешло в чужие руки, откуда мы можем узнать, как и где заявить о своих правах?

– Нет, на это нечего пускаться, – решительно проговорил лесничий. – Подобные истории стоят денег. Да и в конце концов мы, может быть, получим всего несколько талеров. Бог с ними! Мы до сих пор тоже с голоду не умирали.

Елизавета мечтательно взяла туфли, которые дядя поставил перед ней. Вылинявшая и кое-где лопнувшая материя еще ясно обрисовывала все изгибы ноги. Туфли, очевидно, часто бывали в употреблении, но в них вряд ли ходили по лесу, так как подошвы были совершенно чистыми.

– Смотри-ка, Эльза, – теперь мы знаем, откуда ты явилась со своей хрупкой талией и ногами, которые бегают по траве, не ломая ее, – сказал дядя. Ты совсем такой же мотылек, как твоя прабабушка и тоже, видно, стала бы биться головой о стену, если бы тебя заперли. В тебе тоже есть цыганская кровь, хотя ты и златокудрая Эльза, а кожа у тебя, как у Белоснежки. Надень-ка эти штучки. Ты, наверное, сможешь в них танцевать, – и лесничий протянул ей туфли.

– Ах нет, дядя, – воскликнула Елизавета, отстраняя их рукою, – это для меня реликвия. Я не могла бы так обращаться с ними, мне все казалось бы, что черные глаза Поста гневно смотрят на меня.

Госпожа Фербер и мисс Мертенс были того же мнения, и первая предложила осторожно перенести шкаф со всем его содержимым в сухое место. Он должен стоять в неприкосновенности, как семейная драгоценность, пока совсем не развалится.

– Ну, с этим пунктом я, пожалуй, согласен, – сказал Рейнгард, – но относительно этих вещей я думаю иначе. – Он открыл ящик, и солнечный луч, упавший внутрь его, заиграл на драгоценностях. Рейнгард вынул ожерелье, отличавшееся замечательно художественной работой, и поучительно произнес: – Это бриллианты чистейшей воды, а вот эти рубины, вероятно, чудесно сверкали в темных локонах цыганки.

При этом он взял две булавки. Их головки изображали цветок из красных камней, а из чашечек падали изящные цепочки, на которых висело по рубину. Елизавета с улыбкой примерила чудесный аграф.

– Вы находите, господин Рейнгард, что мы должны присвоить себе эти вещи? Не знаю, что скажет мое белое платье, если в один прекрасный день я заставлю его появиться в таком обществе!

– Эти камни очень идут вам, – улыбаясь, ответил Рейнгард, – но к кисейному платью, кажется, гораздо больше подойдет букет живых цветов. Поэтому я советую отнести всю эту прелесть к ювелиру и обратить в звонкую монету.

Фербер одобрительно кивнул головой.

– Как, Рейнгард, ты находишь, что следует продать эти фамильные драгоценности?

– Конечно, было бы просто глупо и грешно дать такому капиталу лежать без пользы, – ответил он. – Одни камни здесь стоят не меньше семи тысяч талеров, да, кроме того, жемчуг и оправа составят еще кругленькую сумму.

– Да что же это! – воскликнул лесничий с удивлением. – Нечего и раздумывать – долой их! – продолжал он, положив руку на плечо брата. – Посмотри-ка, Адольф, как все переменилось к лучшему! Ведь я сразу сказал, что в Тюрингене все изменится, хотя мне и на ум не приходило, что тебе вдруг свалятся на голову восемь тысяч талеров.

– Мне одному? – с удивлением воскликнул Фербер.

– Ты как старший, имеешь больше права на эту находку.

– Вот еще! На что она мне? Не начать ли мне на старости лет отдавать деньги в рост? Только этого не хватало! Я бобыль, получаю хорошее жалованье, а когда не смогу больше служить, стану получать пенсию. Поэтому я уступаю свое первенство вот этой девице с золотыми волосами и нашему наследнику, шельмецу Эрнсту и даже не возьму взамен чечевичной похлебки, потому что, по словам Сабины, она к дичи не подходит… Отстаньте от меня! – крикнул он, когда госпожа Фербер со слезами на глазах поднялась, чтобы пожать ему руку, а Фербер хотел продолжать свои возражения.

– Вы сделали бы гораздо лучше, невестушка, если бы позаботились о чашке кофе. Это Бог знает что! Четыре часа, а у меня до сих пор ни крошки не было во рту! Чего же ради я лез в гору?

Он достиг своей цели и избежал благодарностей, так как госпожа Фербер в сопровождении Елизаветы поспешили в дом, а другие рассмеялись.

Немного времени спустя все общество удобно расположилось на террасе за чашкой душистого кофе.

– Да, – протянул лесничий, сидевший в кресле, – вот уж не думал, когда вставал сегодня утром, что лягу спать господином фон Гнадевиц. Теперь уж место главного лесничего не уйдет от меня. Эта пожелтевшая бумажка со своими вычурными письменами сделала в один день то, чего не могли достичь тридцать лет усердной службы. Как только его сиятельство прибудет в Л., я отправлюсь к нему на поклон и представлюсь под своим новым именем. Воображаю, как они вытаращат глаза!

При этих словах он искоса взглянул на Елизавету и, сильно затянувшись, скрыл свое лицо в густых облаках табачного дыма.

– Дядя! – воскликнула молодая девушка, – ты можешь говорить все, что угодно, но я-то прекрасно знаю, что тебе и в голову не придет починить сломанный герб Гнадевицев.

– Совсем не знаю, почему. Это очень красивый герб со звездами.

– И окровавленным колесом, – перебила его Елизавета. – Не дай Бог, чтобы мы поступали так, как некоторые, кто выкапывает грехи своих предков для того, чтобы доказать древность своего рода. Да и если сравнить обоих отцов: родного, малодушно бежавшего, ни минуты не подумав о своих священных обязанностях относительно ребенка, и другого, приютившего у себя беспомощное, покинутое создание и давшего ему свое честное имя, то вполне ясно, кто из них проявил благородство и чье имя не должно угасать. А сколько огорчений доставил этот род моей бедной мамочке!