А мы служили на крейсерах - Борис Васильев

Старпом после его выступления сморщился, как от уксуса, и говорит.

— Я конечно не доктор. Вся эта ихняя медицина — ритуальные пляски над трупами и заклинание туч, но от себя скажу. Зубы у всех болели? — толпа вроде «А-а-а-а» промычала — Так вот, дизентерия — это полная жопа больных зубов. Всем ясно?

Толпа опять «А-а-а» — Ну тогда на погрузку!

Погрузились, все вроде в порядке, денька через два сидим с доком, славненько так подтопленый передатчик вспоминаем, по чуть — чуть, для общего тонуса организма.

Тут фельдшер ему звонит…

Док пока трубку слушал, у него морда белее и белее становилась, и взгляд как у идиота стекленел.

Трубку повесил, и тихо так мне говорит, что все мои связисты — с лазарете. Причем явное подозрение — дизентерия. Моя очередь в ступор впадать настала…

Рассказывать дальнейшее — даже сейчас, по прошествии стольких лет — язык не прворачивается. Но уж «флекснер шесть»-помирать буду вспомню.

Док по пароходу мечется, на борт врачей из Тартусской группы усиления приняли, мероприятия все как при применении противником биологического оружия — а что ни день — еще три-четыре человека в лежку.

Кэп уже даже не ругается. Только каждый день у дока «Сколько?» спрашивает, и все.

Через неделю нервы у него видимо не выдержали, высказал он на совещании офицеров все, что думает про доктора, со всеми его клистирами. А потом спрашивает:

— А вообще, Шишигин (это доктор значит) вы учились чему нибудь? У вас левомицитин есть?

Док мол да, есть, НЗ, целых 273 грамма — эту цифру я точно запомнил.

Тут кэп проговорил еще минут сорок, поминая всех врачей от Гиппократа в самых что ни есть сопрягательных наклонениях, а также их старших родственников по женской линии.

А в конце концов приказал — нам всем обеспечить, а доку, под свою ответственность — каждому члену экипажа в пасть четыре раза в день — по таблетке.

И как бабка пошептала. Кончилось у нас «распространение»…

А тем временем, как карантин с нас сняли — опять загрузка продовольствия, подъели, пока с этим самым флекснером боролись.

Подошел водолей наш, подали на кран — палубу жратву, матросики ящики носят в рефкамеры.

Я как раз на левом шкафуте стоял, с артиллеристом младшим болтали о чем — то.

И вижу вдруг боковым зрением — летит что-то вдоль надстройки. Поворачиваюсь — а из иллюминатора передающего поста торчит довольная рожа урода моего, и рука, а в руке — тушка куриная…

И тут на меня озарение снизошло. Ведь не могли понять никак, почему связисты в погрузке не участвовали, а дизинтерия — с них началась…

А эта дрянь, оказывается конвейер наладила, прямо со шкафута — подкинуть то всего на метр — в иллюминатор, и, минуя все обработки — на стол.

Даже и упомнить не могу, как я в посту оказался… А вмятины в обшивке переборок то тела этого чудовища только в ремонте заделали… До сих пор не понимаю, как я его не убил…

А кэп с той поры нас с доком …весьма, скажем так…невзлюбил.

Раньше хоть иногда «Сан Саныч», а после этого — только «Вы», «связист», «товарищ старший лейтенант»…

И тогда то я и понял. Все. Надо уходить.

И ушел.

Пропущенное

Очень трудно, наверное, говорить о своих переживаниях другим людям. Еще труднее сказать об этом, удержавшись и от патетики и от пошлости. Честно. И когда ты говоришь об этом, и видишь или чувствуешь в собеседнике ехидство, желание посмеяться, откровенное грубость или хамство — во много раз труднее.

Но все же, если вдруг ты почувствуешь в собеседнике малую толику участия, сопереживания тебе, когда кажется он проживает с тобою все то, что вновь проживаешь ты — на душе становится теплее, и к сердцу собеседника протягивается ниточка духовного родства, которую не разорвать ни расстояниями, ни годами…

И ради этого стоит говорить.

Наверное поэтому я и пытаюсь.

Гренландский антициклон, прорвавшийся далеко на юг запорошил южную Европу, слегка зацепил Крым, и, теряя наколенную влагу, укрыв редким в этих местах снегом Босфор, понесся дальше и дальше, срывая с верхушек поднятых им самим волн пену, неся ее водяной пылью по Эгейскому, все южнее и южнее, к берегам Египта.

………………………

Пароход не хотел идти. Хоть обычно путь домой казался более коротким, что там всего-то, «день простоять да пол ночи продержаться», и вот уже на экран радара, сначала кусочком, а потом все больше и больше заполняя экран, будет вползать вожделенный берег родного полуострова.

Только не в этот раз. Видимо устают не только люди, но и железо, тяжелое корабельное железо с трудом продиралось сквозь порывы ветра, гулко входя в волну каждые несколько минут. Ветер и усталость техники задерживали возвращение, и ясно было, что к Городу они подойдут к вечеру.

Оперативный флота вызвал на связь, когда ощутимо темнело. Доброжелательно поинтересовался, все ли в порядке, нужны ли буксиры для швартовки, и лишь в конце спросил, почему так медленно шли.

Буксиры не нужны. Медленно — все время встречный ветер. Как погода.

На удивление погода в базе была штилевая. В это не поверилось, после недели непрерывных штормов, от самой Сирии. Да-да, ветер-1–2метра в секунду, море-штиль.

Странно.

Но когда пароход тяжело повернул на херсонесский створ, и, вдруг, удивленно качнувшись в последний раз, пошел в полной тишине по лишь слегка рябящейся воде, наступило, наконец, какое-то странное облегчение. Казалось, что вместе с чрезмерным напряжением машин в последние четверо суток, натужно боровшихся с ветром и в Эгейском, и на подходе к Дарданеллам, когда даже не удалось встать на якорь из-за ветра, и в Босфоре, и в Черном море — отпустившим вдруг, отпустила и напряженность последних суток.

Теперь все должно быть хорошо. Теперь все будет хорошо.

Надо подготовиться к приходу.

В каюте привычно побрился холодной водой. Новое лезвие. Как всегда поцарапался. Теперь на вороте рубашки будут бурые пятна.

Это ничего. Все будет хорошо.

Сигнальный доложил об опознавании с Херсонесским маяком.

Посидеть спокойно в каюте. Покурить. Осталась швартовка. Механик божился, что машины не подведут.

Жена конечно не придет.

Она знает, что в день прихода не до нее.

Давно уже сказал, что день прихода и день ухода — не ее. Они корабля и людей. Не ее и не мои.

Да и время — девятый час.

Если чьи-то жены на причале — наверное, сошли с ума от этой задержки…

Старпом с мостика — добро на вход. Пора.

На константиновском — зеленый-белый-зеленый — «заходи, брат, заходи» Захожу.